Теодор Рузвельт. Политический портрет - [65]

В романах Л. Толстого, уже имевшего мировое признание, Рузвельт нашел лишь «борьбу против брака» и обвинил его в проповеди «фантастической теории самоуничтожения расы путем воздержания от брака». Справедливости ради надо сказать, что Рузвельт признавал величие Толстого как писателя и мыслителя. Он отмечал, что «какпрофессиональный моралист и философ, дающий человечеству советы по религиозным вопросам, Толстой предлагает несколько превосходных теорий, создавая в некоторых трудах благородное и возвышающее чтение». Книги Э. Золя Рузвельт отвергал как «не представляющие познавательного осмысления жизни, вызывающие отвращение у всех читателей, не зараженных истерией дурного вкуса». Он находил Ф. Рабле «слишком вольным», а Дж. Чосера ― «недостойным траты времени». Рузвельт не мог простить Ч. Диккенсу его реализм и критическое отношение к «земле обетованной». «У него нет понимания того, что означает слово «джентльмен», способности оценить гостеприимство и хорошее обращение. Естественно, что он презрел всю Америку, ведь ему не хватило духа понять, что творит Америка».

Столь откровенным в суждениях Рузвельт был в узком кругу. Для всех остальных существовал образ другого Рузвельта ― охотно читающего современную прозу и поэзию, приглашающего в Белый дом своих литературных любимцев. Явственно ощущалось лишь одно: президент не одобряет реалистов и питает слабость к романтикам. В поэзии, скажем, ему были близки Данте, Вийон, Ронсар, Гете, Мистраль. Он хорошо знал творчество немецких и скандинавских писателей. Ассоциация гэльской литературы избрала его почетным председателем. После Джефферсона он был единственным президентом, лично знакомым с лучшими литераторами своего времени. Дж. Кеннеди явился вторым президентом, с которым разговаривал поэт Роберт Фрост. Первым ― Теодор Рузвельт, и Фрост вспоминает: «Он знал поэзию». Звезда американской критики первой половины XX века ― Ван Вик Брукс свидетельствует (делаем скидку на излишнюю восторженность) о «самом замечательном проявлении разума и феноменальной памяти», которые он когда либо наблюдал. Рузвельту в плане оценок его «вклада» невольно повезло, ибо благодаря радикализации и оживлению общественной жизни в первое десятилетие века взошли ростки великой американской литературы двадцатого столетия. Рузвельт косвенно способствовал этому процессу, что и «зачлось» ему американской историей.

Выпустив в соавторстве с натуралистом Эдмундом Хеллером двухтомник об африканских животных, Теодор Рузвельт с сыном и еще несколькими любителями приключений решил побывать в Латинской Америке. Бразильское правительство помогло организовать экспедицию с целью исследования загадочной реки Сомнения, текущей от бразильского плато на север, на соединение с Амазонкой. В феврале 1914 года двадцать два путешественника отправились в дорогу. От начала до конца их преследовали несчастья и неудачи. Внезапный прилив унес две лодки. Утонул один из гребцов. Чудом прошли водопад, но потеряли оборудование. Один участник экспедиции сошел с ума, что стоило жизни другому. Рузвельт повредил ногу, а инфекция сделала рану опасной. В довершение всего он заболел малярией. После двухмесячных мытарств, преодолев почти две с половиной тысячи километров, экспедиция вышла к Манаосу. Здоровье Рузвельта было подорвано до конца дней. Он потерял в весе около тридцати килограммов, но у него хватило сил поблагодарить министра иностранных дел Бразилии «от всего сердца за шанс принять участие в этом огромном исследовательском предприятии». Река Сомнения стала по решению бразильского правительства рекой Рузвельта. Участливый друг спросил его: «Почему Вы решились на это в Вашем-то возрасте?» «Мне хотелось еще раз почувствовать себя подростком», ― ответил Рузвельт.

С гораздо меньшим мужеством Рузвельт воспринял другое испытание судьбы. Как известно, одним из главных деяний его империалистической внешней политики явилось содействие расколу Колумбии ради постройки на чужой земле Панамского канала, полностью контролируемого Соединенными Штатами. Он сделал это, полагал Рузвельт, для народа США и прогресса цивилизации, покрыв себя славой и заслужив вечную благодарность. Как бы не так. Всего через каких-то десять лет после данного события государственный секретарь при президенте Вильсоне ― Уильям Брайан признал, что в отношении Колумбии была совершена несправедливость, американское правительство готово принести извинения и уплатить 25 миллионов долларов в качестве компенсации. Для администрации Вильсона это был шаг, направленный на улучшение отношений с латиноамериканскими странами. Для Рузвельта ― личное фиаско. То, что он считал титаническим подвигом и триумфом дипломатии, официально назвали воровством.

Предложенный президентом Вильсоном договор с Колумбией говорил об «искреннем сожалении» по поводу учиненной несправедливости. Рузвельта душила злоба: «Я рассматриваю предлагаемый договор как преступление против Соединенных Штатов, как оскорбление чести Соединенных Штатов... и серьезную угрозу будущему благосостоянию нашего народа». (Через шестьдесят с небольшим лет подобные же фразы можно будет услышать по поводу пересмотра договора о Панамском канале от таких республиканцев, как Рональд Рейган.) Рузвельт предпринял настоящую атаку на сторонников договора, заявляя, что «каждое действие, которое мы предприняли, соответствовало высшим принципам общественной и личной моральности». Это был и самообман, и самоослепление, и попросту обман. Экспансионисты бросили клич по всей стране и, сплотившись, блокировали подписание договора.