Теодор Рузвельт. Политический портрет - [25]

Вопреки прежним заверениям в партийной преданности Рузвельт пожелал остаться на федеральной службе и при президенте-демократе. Через своего нью-йоркского покровителя ― генерала Шурца он добился согласия Кливленда оставить его в комитете по гражданским должностям. Настойчивость Рузвельта объясняется политической выгодностью занимаемого им положения. Деятельность в комитете предоставляла исключительные возможности для установлейия важных политических связей, приобретения политического капитала.

Свой дом в Вашингтоне на Коннектикут-авеню Рузвельт постарался сделать клубом молодой элиты. Три-четыре раза в неделю у него собирались влиятельные гости. Как пишет один из современников, «это были преимущественно те, кто высоко котировался в мире политики, но присутствовало также немало беллетристов и представителей науки, так что создавалось необходимое и приятное разнообразие». Кроме Кэбота Лоджа, к числу друзей-единомышленников Рузвельта принадлежали историк Генри Адаме, будущий президент Уильям Говард Тафт, спикер палаты представителей Томас Рид, будущий госсекретарь Джон Хэй, английский дипломат Сесил Спринг-Райс. Их объединяла экспансионистская точка зрения на роль Америки в мире будущего.

Вдохновленные творчеством Редьярда Киплинга, благословлявшего «нести бремя белого человека», они мечтали о мировом господстве Америки. Правда, познакомившись лично с Киплингом, Рузвельт несколько в нем разочаровался: писатель с откровенным презрением отозвался о Нью-Йорке. Восхищение идеями мировой аристократии тускнело в глазах Рузвельта, когда к этой аристократии не причисляли его самого. Но в конце концов родственные натуры сошлись, и Киплинг в порыве добрых чувств посоветовал ему оставить политику и занять место в британской колониальной администрации, где его ожидает великое будущее.

Исполнение Рузвельтом своих прямых функций в комитете по гражданским должностям было по большей части бесплодным. В конгрессе дело о новом законодательстве в этой сфере не дошло даже до голосования. Рузвельт, однако, получил аванс на будущее от прогрессистски настроенных кругов правящего класса, считавших крайне недальновидным игнорировать рост общественного движения, выход на арену американской истории рабочего класса, объединяющегося в профессиональные союзы.

Классовая борьба в 90-е годы заставила определенную часть буржуазии добиваться уступок, целью которых было создание видимости прогресса в социальной сфере. Одной из таких мер явилось принятие в 1894 году закона о налогообложении, согласно которому обладатели высоких доходов должны платить относительно больше, чем малоимущие (в этот момент в обеих палатах конгресса преобладали демократы). Автор нового налогового законопроекта отстаивал его необходимость под тем предлогом, что он «уменьшит антипатию, существующую ныне между классами», позволит избавиться от «жалоб, которые находят выражение в насилии, угрожающем самим основаниям всех наших институтов». Однако даже эти примитивные «социально-успокаивающие» меры были встречены в штыки. Член палаты представителей из Массачусетса Дж. Уокер заявил, что «подоходный налог забирает богатство у процветающих и предприимчивых и отдает его слабым и ленивым». Сенатор от Огайо Шерман поставил все точки над i: «Эта попытка натравить бедных против богатых представляет собой социализм, коммунизм, дьяволизм».

Реакционеры не смогли блокировать эту слабую реформистскую меру в конгрессе и обратились к другому рычагу своего классового господства ― Верховному суду. Пятью голосами против четырех суд объявил закон не соответствующим конституции. «Нью-Йорк трибюн» писала: «Благодаря суду наше правительство не вовлекли в коммунистическую войну против права собственности». Так даже робкие попытки буржуазного реформизма были отринуты власть имущими.

Объективно протекавший процесс монополизации создавал гигантские тресты, могущество которых превосходило мощь любой формы элиты домонополистической эпохи. Тресты через своих адвокатов и политических креатур оказывали давление на представителей власти всех уровней ― от местного до федерального. И это стало угрожать стабильности всего государственного механизма. К концу 80-х годов обе главные американские партии отреклись на словах от трестов. В республиканской платформе 1888 года значится: «Мы объявляем о своей оппозиции всем комбинациям капитала, организованным в виде трестов». Демократы не отставали. «Интересы народа преданы, когда позволено существовать трестам». Высокопарная и пустая риторика не могла скрыть того факта, что за спиной обеих партий стояли столь «презираемые» могучие тресты. Подстраховывая стабильность капиталистического строя, конгресс США принял в 1890 году антитрестовский закон Шермана. Сенатор Дж. Шерман мотивировал его так: «Существовали монополии и прежде, но никогда они не были столь гигантскими, как в наши дни. Мы должны ослабить их влияние или приготовиться к социализму, коммунизму, нигилизму».

Сказать, что эта законодательная инициатива выбила из рук трестов оружие, значит оскорбить истину. Именно в 1890 ― 1910 годы рост трестов был колоссален. В этот период увеличилась роль банкиров, выступивших координаторами концентрации богатства. Наиболее выдающимся «координатором» явился Джон Пирпойнт Морган. Президенты не могли чувствовать себя выше того положения, какого достиг Морган на Уолл-стрит, на нью-йоркской фондовой бирже.