Тени прошлого. Воспоминания - [39]

Переезд наш был благоприятен, и только в Керченском проливе нас порядком потрепала буря. Тут мы даже подвергались опасности, о которой нам, конечно, никто не сообщил. Дело в том, что волны были очень велики, а пролив очень мелок, и «Ифигения» два раза стукнулась о дно моря. Капитан, который быстро сошелся с отцом, стоявшим с ним на рубке, обратил его внимание на эти тревожные толчки. «Если это будет повторяться, — заметил он, — да если волны будут расходиться еще сильнее, то, пожалуй, дно “Ифигении” может треснуть». Но мы ничего этого и не подозревали.

Разумеется, Савицкие встретили нас с распростертыми объятиями. Мы, дети, впервые познакомились сознательно с двоюродными сестрами. Тогда у Савицких один сын уже умер, а другой, Коля, еще не родился. Дочерей было четверо: Леля, Маша, Лида и Соня, еще очень маленькая. Савицкие привезли с собой из Нежина и сестру Андрея Павловича, Александру Павловну, которая у них заведовала всем хозяйством и была действительно образцовая хозяйка. Детей она, старая девица, очень любила и баловала. Мы все очень охотно заглядывали к ней в обширную кладовую, в которой у нее всегда находилось какое-нибудь лакомое угощение для детей. Особенно баловала она из своих детей Марусю, а из наших Володю. С кузинами мы быстро подружились, и некоторое время нам жилось в Керчи очень весело. У Савицких дом был просторный, двор большой, a сад даже огромный. Играть было где. Кроме того, Керчь и как город казалась столицей в сравнении с Ейском. Со времен генерал-губернаторства князя Воронцова приморские города, особенно градоначальства, сделались очень благоустроенны, пожалуй, получше, чем потом, при городском самоуправлении. В них сооружалось много даже бесполезно роскошного. Так, например, на горе Митридат, где никто и не жил, была устроена превосходная каменная лестница такой ширины, что по ней бы могла проходить целая толпа, a не только одинокие любители живописных видов. Нечего и говорить, что Керчь была сплошь очень хорошо вымощена, на всех улицах были прекрасные тротуары и фонари. Тогда только что явилась новость, которую Андрей Павлович не без гордости показывал отцу, — именно фонари с керосиновым освещением. Керосин, который называли фотогеном, только что явился на смену прежнего масла. Народ еще не умел правильно и назвать его и вместо «фото-ген* говорил «светогон». Лавки керченские были также гораздо лучше ейских.

Однако наше пребывание у Савицких скоро омрачилось тем, что у детей появилась корь. Уже нс знаю, кто из нас первый заболел, но перебрала она по очереди всех. Весь дом надолго превратился в больницу, и я совсем уже не помню, когда уехали мы восвояси. Может быть, отец уехал отдельно от нас на Темрюкские минеральные грязи.

Вообще, надежды отца на прочное устройство в Ейске, как я говорил выше, не оправдались. Совершенно спокойно он прожил всего год, когда исполнял должность главного доктора госпиталя. Но уже в 1857 году (10 июля) он был назначен старшим лекарем 20-го стрелкового батальона, продолжая жить в Ейске. Так дело шло до 1859 года, когда он получил командировку на Темрюкские лечебные грязи — 12 мая. С тех пор он два года регулярно то откомандировывался на Темрюкские грязи на летнее время, то возвращался к осени до весны в Ейск. Из Ейска в Темрюк тогда была и прямая дорога, наиболее короткая, но проселками, и почтовой гоньбы на ней не было. Почтовая же дорога шла из Ейска на Екатеринодар, а оттуда вдоль Кубани — в Темрюк. Это составляло крюк, почти вдвое удлиняющий дорогу. Но отцу, ездившему на перекладных, приходилось пользоваться этим путем. Таким образом он из конца в конец исколесил несколько раз все Черноморье, постоянно в сопровождении неизменного Алексея Гайдученко. Весь этот край он узнал очень хорошо, останавливался и по станицам, живал и в Екатсринодарс, выучился и свободно объясняться по-малорусски. Впрочем, он и раньше хорошо знал казаков и говорил «по-хохлац-ки». Немало насмотрелся он интересных вещей, каких в других местах не увидишь. Так, рассказывал он о казацком коневодстве и об обучении табунных лошадей. Теперь этого не увидишь, вероятно, во всем свете или по крайней мере в России.

Черноморские «паны» — казаки тогда напоминали пушкинского Кочубея.

Богат и* славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней

Пасутся вольны, нехранимы…

Так было и по Черноморью. Только нужно сказать не «его луга», а «его степ£» необозримы. Казачья «старшина» захватывала войсковые «степа» безбожно, нередко очень обездоливая рядовое казачество. В этих необозримых степях, покрытых роскошной травой, паслись табуны коней, числа которых не знал и сам хозяин. Лошади жили вольно, как дикие. Обязанность пастухов (чабанов) состояла только в том, чтобы следить за табунами и знать, где они находятся. Обязанности хозяина состояли в том, чтобы заготовить на зиму стога сена, около которых и питались кони, да еще устроить кое-где плетни, за которыми лошади могли несколько укрываться от снежных бурь. Во всем остальном лошади жили по своему усмотрению. Каждый табун распадался на множество «косяков», то есть семейств, состоявших из жеребца и нескольких кобыл с жеребятами. Косяк так и держался около жеребца, который им управлял, водил на пастбище и на водопой, зубами и копытами строго наказывал за всякое неповиновение. Табун представлял нечто вроде лошадиного племени, у которого были кое-какие общие дела. Косяки соединялись для защиты от стай волков, строясь в круг, причем жеребята загонялись внутрь этого лошадиного каре, а жеребцы стояли вокруг, отражая хищников копытами, да и зубами, которые у них, пожалуй, пострашнее волчьих. Косяки соединялись также для защиты от снежных бурь, строясь таким же кругом, только при этом все лошади опускали головы вниз. Сходились табуны и около стогов заготовленного им сена. Впрочем, эти полудикие кони умели отрывать траву копытами и из-под снега. Так жили они, и рождаясь, и иногда умирая в вольной степи. Когда же хозяину требовались кони для себя или на продажу ремонтерам, в степь отправлялся опытный казак на лихом скакуне ловить их арканом. Немало приходилось ему бешено мчаться за каким-нибудь намеченным конем, прежде чем он успевал накинуть на него аркан и потом полу-задушенного тащить в неволю. Наловленных таким образом лошадей спутывали и помещали в конюшню, где они приучались понять, что без человека им невозможно ни поесть, ни воды напиться, приучались понять, что удары кнута очень больны и что в случае протеста аркан снова начнет душить за горло. Вместе с тем лошадей начинали объезжать. Отец лично видел это обучение, изумительное по бесстрашию и ловкости объездчика. Коня выводили на аркане, объездчик вскакивал на него, конечно без седла, с одним арканом. Конь, как только казак вскакивал на него, начинал неистово биться, подниматься на дыбы, старался кусаться и делал все усилия сбросить всадника. Но это оказывалось невозможно. Конь бросался на землю и начинал кататься по ней. Но казак моменталь-