Тени прошлого. Воспоминания - [13]

Здесь жизнь была уже много беспокойнее. Небольшое укрепление находилось вечно на военном положении, в постоянных столкновениях с горцами, которые иногда осмеливались даже атаковывать его.

Уже на третий месяц по прибытии в Геленджик отцу пришлось идти в экспедицию на реку Вулань. Туда прибыло турецкое контрабандное судно, вооруженное орудием, и из Геленджика был по этому случаю отправлен десант. Разумеется, контрабандное судно было захвачено, но только после жаркого дела. Отец особенно отличился в нем мужеством и самоотверженностью при оказании помощи раненым и получил денежную награду, почти равную годовому окладу жалованья.

Первую награду он получил еще в Новороссийске.

В Геленджике ему суждено было обзавестись и своей семьей.

III

Моя мать, Христина Николаевна, урожденная Каратаева, родилась в 1829 году в Бессарабии, в крепости Бендеры, где служил ее отец, инженер-подполковник Николай Каратаев. Отчество его я, к стыду моему, позабыл. По крови он был малоросс. Жена его, Екатерина Алексеевна, урожденная Шекарадзина, по племени была из польских татар, издавна совершенно ополяченных, однако по вере православная. В то время по всей Западной России и в Бессарабии господствовали польское влияние и польская культура. В семье Каратаевых даже и говорили немножко по-польски, чему способствовала и польская прислуга. Каратаевы не были богаты, но жили в полном довольстве, имели много серебра и драгоценных вещей, из которых кое-что досталось и моей матери. Так, у нее было от родителей много жемчугов, гранатов, алмазная брошка (точнее, турецкий орден меджидие), золотые браслеты н т. п. Но семья их скоро распалась. Екатерина Алексеевна умерла от жабы, скоро после нее скончался и сам Каратаев — человек слабого сложения и с наклонностью к чахотке. После них осталась куча малолетних сирот: Варвара, Христина, Настасья, Александра и Николай. Конечно, и дети, и имущество были взяты в опеку; из имущества, говорят, большая часть распропала, но дети все были пристроены на казенный счет в разные учебные заведения: сын — в кадетский корпус, Настасья — в Московский Николаевский институт, Александра — не знаю куда, Варвара же и Христина — в Керченский Кушниковский институт. Так осиротелые птенцы были разбросаны по свету, и об участи брата и сестры Александры моя мать долгое время почти ничего не знала. Настасья лишь много лет спустя была вызвана в семью сестры Варвары. Моя же матушка и Варвара — тетя Варя — вместе выросли и всю жизнь затем оставались в близких сношениях и самой нежной дружбе.

При одном случае моя матушка была даже обязана жизнью Варваре Николаевне. Дело было в институте, в Керчи. Воспитанниц как-то повели на купание в море. У института была собственная купальня. И вот в то время, когда веселая толпа девочек резвилась и барахталась в воде, с моей мамой сделался обморок. Она стала опускаться на дно и рассказывала потом, что не чувствовала ни страха, ни удушья — ничего неприятного. Напротив, ей было легко и весело, а в ушах звучала какая-то тихая, чудная музыка… С этой музыкой она, конечно, и перешла бы в лучший мир, если бы не тетя Варя. Вечно внимательно следившая за сестрой, она заметила, что та долго не показывается из воды, нырнула за ней и вытащила ее на поверхность. Очевидно, моя мама нс успела еще сильно захлебнуться, гак что скоро очнулась и стала дышать. Замечательно, что это происшествие так и осталось неизвестным классной даме, наблюдавшей за детьми. Сама она ничего не заметила, а институтки, боясь появления каких-нибудь строгостей, совершенно все скрыли от начальства.

Неприветливо протекала их жизнь в институте. Я живо помню это мрачное здание на Воронцовской улице против собора. Затененное огромными деревьями и само какого-то серо-зеленого цвета, словно заплесневелое, погруженное в вечное безмолвие, оно снаружи казалось нежилым. Впоследствии я часто ходил в институт, где учились моя сестра Маша и кузины Савицкие. Внутри все казалось тихо и уныло, и эхо, точно в пустыне, глухо разносило паги посетителя в тиши полутемных сводчатых коридоров. Невесело глядели и приемные комнаты. Все производило впечатление тюрьмы. Во времена учения моей мамы и тети Вари тут должно было быть еще тоскливее. Начальница института, мадам Телесницкая, которую воспитанницы называли не иначе как maman, петербургская барыня, в душе была женщина добрая, но страшная педантка и формалистка. Дисциплина, муштровка, порядок, тишина, книксены затягивали детей словно в тесный корсет. Если им и позволяли резвиться, то не иначе как в назначенное время, когда уже нужно было хочешь не хочешь резвиться, конечно, тоже в предписанных формах и рамках. Приличные манеры и французский язык неукоснительно вкоренялись с утра до ночи. Но кормили детей плохо, и они вечно оставались полуголодными. Перед своей преднамеренно холодной и строгой maman девицы трепетали, хотя она по-своему искренне заботилась об их благе, а бедных или сирот старалась пристроить, провести в пепиньерки или классные дамы или — еще лучше — выдать замуж. Но последнее требовало, конечно, немало хлопот и большой дипломатии.