Тени над Латорицей - [72]

— Нет, второго раза не было, — упрямо стоял на своем бывший монах.

Он взглянул на разъяренного майора, заметил укоризненный взгляд Коваля и неожиданно бросил в застывшую, как клей, тягучую тишину:

— Ладно. Заходил к Катарин. Допустим.

Капитан Вегер перевел дыхание и снова склонился над протоколом. Выпад Бублейникова возымел действие.

Коваль почувствовал, как гулко застучало его сердце. Все шло как по писаному. Значит, это он, этот «брат», звал Каталин! Но разве этот старый седой человек, сидящий сейчас на стуле посреди комнаты с невинным выражением на лице и погасшими глазами, мог зверски убить двух девочек? В конце концов, Каталин — это одно, а дочь его бывшего приятеля — совсем другое. А юная Илона? Да и Каталин задушена опытным убийцей. Не так-то легко было это сделать.

— Ну, допустим, навестил, раз уж приехал, — повторил монах. — Зашел. Минут на пять — десять. Не вижу в этом никакого криминала. И незачем допрашивать меня в милиции!

«А как же тогда Длинный и Клоун? Не мог же этот бывший монах общаться с ними и быть третьим в их компании. А если он сам по себе, независимо… Значит, правду говорят парни на допросах!»

Коваль заволновался и, опасаясь, что его волнение заметит Гострюк, опустил глаза и, стараясь сохранить твердость в голосе, переспросил:

— На пять — десять минут, говорите? Это в первый приезд?

— Так я же только раз приезжал! — наконец потерял спокойствие Гострюк. — Один раз, понимаете?! Боже мой, боже!

Бывший монах произнес эти слова с такой искренностью, что Коваль засомневался в своих выводах.

— Скажите, а зачем вы заходили к Каталин Иллеш? По какому делу?

— Какие там дела! Просто вспомнил ее, дай, думаю, загляну, узнаю, как живет.

— В котором часу вы были у нее?

— В котором? Точно не скажу — где-то перед поездом, днем.

— А не вечером?

Гострюк покачал головой.

— И не ночью?

— Днем, говорю, перед поездом на Киев.

Коваль вспомнил, что и Ховаш свидетельствовал о встрече с Гострюком на вокзале перед отходом киевского поезда.

— Ну, если все так, как вы утверждаете, зачем же тогда битый час отрицали свой приезд? Почему сразу не сказали: был, приезжал, походил по улицам, навестил знакомых?

— Я приезжал не для того, чтобы кого-то навещать. К Катарин зашел случайно.

— Еще к кому-нибудь заходили? К старым друзьям?

— Здесь нет у меня друзей.

— У него здесь только старые враги, — заметил Бублейников и взглянул на капитана Вегера, ожидая поддержки. — Удивительно еще, что не побоялся нос сюда сунуть.

— Это верно, — согласился Вегер. — В свое время навредил здесь людям немало.

— Значит, просто так зашли, — продолжил допрос Коваль, — поболтать с вдовой. И, кстати, даже не поинтересовались ее новой фамилией. Она что — скрыла от вас, что вторично замужем была?

— Не интересовался, — согласился Гострюк. — Суета сует.

— Так зачем же все-таки скрывали свою поездку? Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил подполковник.

— Боялся. Зачем, думаю, привезли и расспрашивают? Я человек потерпевший, во всем осторожный. Не знаю, что вы от меня хотите.

«Ловко выкручивается. Вот все и объяснил», — Коваль на мгновение задумался.

А Бублейников внезапно спросил Гострюка:

— Вы в шахматы не играете?

«Коваль подумает, что я свихнулся», — мелькнуло у него в голове, когда увидел, как подполковник улыбается.

— Не умею.

— А с нами вот как будто в шахматы играете. Заняли оборонительную позицию. И ни с места. Но сейчас мой ход. Вдовы Иллеш больше нет!

— Как это — нет?

— Нет в живых.

— Почила в бозе? — едва не вскрикнул Гострюк и, поняв, что это так, смутился. — Мир праху ее. На все воля божья.

— Да нет, не умерла.

— Как же так? — выдавил из себя бывший монах. — Нет в живых — и «не умерла»? Загадки какие-то. Или шутите? В таких делах шутить нельзя даже вам, безбожникам, — поучительно заметил он. — Грех великий!

Коваль почувствовал, что пришло время отправить Гострюка для размышлений в камеру предварительного заключения. Для первого допроса достаточно. Бывший монах получил часть информации в нужном для Коваля объеме и должен убедиться, — если он в самом деле виновен, — что следствие располагает достаточным материалом и неопровержимыми уликами для обвинения. Пусть теперь обдумает свое положение, и если даже не сразу поймет бесполезность сопротивления, то, во всяком случае, на следующем допросе позиции его будут слабее.

Но Семен Андреевич Бублейников был, к сожалению, иного мнения. Он считал, что уже настала та минута, когда нужно засучив рукава броситься в бой.

— Грех, говоришь?! Сколько времени тут райские песни поешь! — Бублейников со стуком положил карандаш на стол и поднялся во весь рост. — А беззащитную женщину убивать, вдову, и девочек ее — не грех?! Не грех, отвечай? А перстенек чей, кто его потерял? И откуда он был у тебя, этот перстень, — не подарок ли фашиста Карла за особые заслуги?!

— Вдову? Убивать? Подарок Карла? Да что вы! — У бывшего монаха побледнели губы, он затряс головой, потянулся к тумбочке, не спрашивая разрешения, схватил графин с водой и жадно глотнул прямо из горлышка, облив себе грудь.

Коваль готов был локти кусать от досады. Он ведь не хотел открывать подозреваемому карты, пока не соберет прямых доказательств.