Тени на стене - [57]

Художник Кубов жил в Замоскворечье в небольшом деревянном флигельке, стоявшем в глубине двора. Он был потомственным москвичом, отлично знал город и вызвался показать Егоркину дорогу. Они проехали через Москву–реку, свернули на Садовое кольцо, а потом на улицу Горького.

Машин было мало. На тротуарах лежали сугробы неубранного снега.

Прижимаясь лицом к боковому стеклу, Мещеряк с трудом узнавал улицы и площади, по которым бродил когда–то. Зимняя Москва с ее стылым военным бытом мало походила на залитую солнцем довоенную столицу с ее звонкими трамваями, переполненными троллейбусами, пестротой площадей и молодым весельем, царившем в парке культуры и отдыха. А Нечаевым, который видел Москву впервые, владела радость узнавания. Это чувство всегда острее у тех людей, которые мало путешествовали в своей жизни. Что откроется вон за тем поворотом? Где окончится эта широкая просторная улица? А как раньше выглядели витрины магазинов, обшитые досками и обложенные мешками с песком. Нечаев всматривался в дома, в прохожих и силился представить себе, какой была та мирная Москва, которой он не знал. И тут же ему подумалось, что до войны она во всяком случае не была бездетной, как сейчас, и не такой безголосой, боящейся огней и смеха.

Мысленно он выругал себя за то, что не удосужился побывать в столице до войны. Все откладывал: еще успеется. После школы многие ребята, поднакопив деньжат, ездили кто в Москву, а кто в Ленинград или Тбилиси, а он сиднем сидел в своей Одессе, которая казалась ему лучшим городом мира. И вот — прогавил…

Девушка–регулировщица в кокетливой смушковой кубанке взмахнула флажком, Егоркин притормозил, и Нечаев увидел памятник Пушкину, стоявший на Тверском бульваре. В отличие от других памятников, он ничем не был укрыт. Бронзовый Пушкин с непокрытой головой как бы бросал вызов вражеским самолетам. Он не был похож на того задумчивого опального поэта, который стоял в Одессе на Приморском бульваре, он был величественнее и человечнее. А за ним в сером зимнем небе маячили аэростаты воздушного заграждения.

На Красной площади Егоркин уже сам затормозил. У него возникло такое ощущение, словно он уже бывал на ней и не раз. Зубчатые стены Кремля, строгий гранит Мавзолея, заснеженные ели… Они были знакомы с детства по кинофильмам и фотографиям. Где–то здесь должен был стоять и памятник Минину и Пожарскому, ополченцам старой Руси, но Егоркин почему–то никак не мог его углядеть.

— Там он… — Кубов махнул рукой. — Заложен мешками с песком.

От Мавзолея молодцевато прошагали часовые — там сменили караул. Егоркин проводил часовых завистливым взглядом. Вот это строевая подготовочка!.. Таким же завистливым взглядом проводил он и конный патруль, измеривший притихшую площадь из конца в конец — приглушенный снегом цокот копыт по брусчатке отозвался в его стесненном сердце?

Ранние зимние сумерки приглушили и без того неяркие краски этого дня. Мещеряк обратил внимание на то, что циферблат часов на Спасской башне уже не подсвечивают, как это было раньше, а потом увидел, что рубиновые кремлевские звезды замазаны защитной краской. Да и с кремлевской стены еще не смыли фальшивые окна и деревья, которые, видать, намалевали для того, чтобы сбить с толку фашистских налетчиков.

Но Кремль оставался Кремлем: услышав знакомый перезвон, Мещеряк несказанно обрадовался. Кремлевские куранты были живы. Мелодичные удары один за другим падали в тишину, и Мещеряку подумалось, что их в эту минуту слышит весь мир. Их ловят штабные радисты в холодных землянках, в них вслушиваются припавшие к наушникам партизаны. И далеко–далеко, за рубежом, люди тоже, затаив дыхание, прислушиваются к ровному, спокойному сердцебиению Москвы.

С зубцов кремлевской стены ветер сметал снег, и было такое чувство, словно из узких бойниц неприступной крепости выходит пороховой дым.

— А теперь куда? — спросил Егоркин.

— Прямо, — ответил Кубов.

Они снова проехали по мосту через замерзшую Москву–реку и втиснулись в бревенчатую тесноту переулков Замоскворечья с их патриархальной тишиной, геранями и кисейными занавесочками на окнах. Подняв руку, Виталий Галактионович произнес:

— Здесь!..

Когда Егоркин помог ему перетащить весь скарб через темный захламленный двор, Кубов вернулся к машине и, протянув Мещеряку руку, поблагодарил его. Потом он простился с Нечаевым и обнял Игорька.

— Виталий Галактионович… — пробормотал Игорек. — А когда мы увидимся? Можно, я завтра…

— Ко мне? — Кубов выпрямился. — Ну разумеется. Буду рад. А ты не заблудишься? Москва знаешь какая…

— Я его привезу, — пообещал Егоркин.

— Тогда другое дело, — сказал Кубов. — Но завтра… Боюсь, что я буду занят. Лучше послезавтра. Приходи пораньше, позавтракаем вместе, поработаем…

Потом, растолковав Егоркину, как ему проехать на Каляевскую, Кубов помахал всем рукой и скрылся в дверях.

— Это, должно быть, и есть пятый номер, — сказал Мещеряк.

Дом был огромен. Высокий и темный, он казался нежилым. Егоркин завел машину во двор и заглушил мотор.

Лифт не работал, и Мещеряк стал подниматься но узкой лестнице на третий этаж, машинально отсчитывая ступеньку за ступенькой. Следом за ним шли Игорек и Нечаев. Нагруженный канистрами и вещмешками, Егоркин плелся последним.