Тени на стене - [49]

Никто не заметил, как в избу прокрались февральские сумерки. Печь давно остыла. Старуха поднялась, принесла каганец, и пламя, зябко поеживаясь от темноты и холода, вяло осветило середину стола с горкой соли и картофельной шелухой, отразилось в пустых стаканах.

Вечерняя усталость зимней природы, подступавшей вплотную к бревенчатым стенам ветхой избы, проникла внутрь ее и передалась людям. Кто–то откровенно зевнул. Кто–то искоса глянул на двуспальную хозяйскую кровать с периной и подушками. Кто–то откинулся к стене и закрыл глаза. И стало слышно, как за дверью щенком скребется ветер.

Разведчиков было шестеро. Их командир, чтобы не стеснять хозяев, решительно заявил, что его хлопцы улягутся на полу. Жестковато? А им не привыкать. Спору нет, на соломке было бы мягче, удобнее, но и без нее прожить можно. Была у него когда–то бабка, которая учила: «Держи, Васятка, голову в холоде, живот в голоде, а ноги в тепле…» Дельный совет, не правда ли?

Когда старики и Анастасия ушли за перегородку, командир бросил на пол свой полушубок, разулся и тут же мощно захрапел, и остальным разведчикам не оставалось ничего другого, как пристроиться возле него. В том числе, разумеется, и Хакимову, у которого сна не было ни в одном глазу и который согласен был хоть до утра глядеть на тихую Анастасию.

Тем не менее и Хакимов вскоре тоже забылся тяжелым сном.

Однако не прошло и часа, как он вскочил и, ошалело тараща глаза, схватился за свой верный ППШ. Его разбудил стук.

Кто–то требовательно стучал в ближайшее оконце.

Хакимов растолкал командира. Ну вот кончилась их лафа… Командир не сомневался, что это явились по их грешные души. То, что им был торжественно обещан трехдневный отдых, еще ничего не значило: в прошлом уже не раз бывало, что у начальства отшибало память. Но на сей раз командир ошибся. Старик, ворча, слез с кровати и прошлепал к дверям. Кого это черти носят? Звякнула клямка, послышались сдавленные голоса… Посторонившись, старик впустил в избу двух человек, в которых при свете каганца командир безошибочно признал своих. То были раненые, которые топали на полковой медпункт. На одном из них, одетом в бушлат, лихо сидела шапка–ушапка, а на другом, который был в матросской бескозырке, топорщилась пехотная шинель. Раненые проковыляли к столу, опираясь на свои карабины, словно на посохи, и плюхнулись на лавку. Оба они были ранены в ноги: один в левую, а другой — в правую.

— Откуда топаете, морячки? — спросил командир.

— Из лесу, вестимо… — в тон ему ответил тот, который был в бескозырке.

Раненые шли из–под Лобни. Там, возле железнодорожного переезда, до сих пор угарно горели подожженные бутылками немецкие танки.

— Местечко найдется?

— А ты часом не храпишь? — спросил командир. — Тогда ложись. Хакимов, подвинься.

В избе еще крепче запахло войной: к запаху портянок, оттаявших валенок и армейских овчин добавилась приторная сладость окровавленных бинтов и гноя. Да и теснота стала больше. Когда старик, кряхтя, снова забрался под одеяло, тишина улеглась и в ней утонуло тиканье домашних ходиков.

Разведчики и раненые забылись в праведном сне.

На сей раз их сон был так глубок, что они не услышали нового стука и скрипа открываемой двери. Поэтому они не увидели, что старик впустил еще двух человек, которые осторожно, чтобы не разбудить спящих, улеглись на длинных лавках, предварительно постлав на них свои шинели.

Этих людей они увидели только утром.

В окнах еще синел ночной мороз, но старуха, вставшая спозаранку, растопила печь, и отсветы этого доброго домашнего огня запрыгали по лицам спящих, по стенам, и разведчики, непривычные к такой светлой ласке, стали просыпаться. Первым вскочил все тот же маленький Хакимов и тревожно стал искать глазами Анастасию.

Треск огня, голоса разведчиков и утренний звон военного металла, из которого были изготовлены автоматы, карабины, ножи, котелки и кружки, разбудил и тех двоих, что спали на узких лавках. Один из них опустил ноги на пол и застегнул ворот гимнастерки. В его петлицах краснели командирские «шпалы».

— Здравия желаю, товарищ капитан…

Командир разведчиков откозырял с той вежливой развязностью и снисходительностью, с какой моряки испокон веку обращались к «пехоте». Потом извинился.

— Простите, что не встретили…

Ему хотелось еще ввернуть о почетном эскорте, эти слова уже висели у него на кончике языка, но он увидел, что капитан его не слушает, и обиженно замолчал. Он не любил людей, которые не понимают шуток.

Капитан почему–то не отрываясь смотрел на одного из его людей. Потом рванулся вперед с криком:

— Нечаев! Дружище…

Глава третья

Мещеряк не верил своим глазам: на полу, неумело наматывая на ногу портянку (морякам эта наука давалась с трудом) сидел Нечаев.

В последний раз они виделись той тревожной сентябрьской ночью, когда Мещеряк отправлял Нечаева и его друзей на задание к берегам далекой Болгарии… Эту ночь ему вовек не забыть. Патрули на темных, притаившихся улицах Одессы («Стой, кто идет!..»), полынная горечь осени, чернильная вода… Мещеряк до сих пор хранил их в своем сердце, мысленно возвращаясь то на дачу Ковалевского, то на мол, от которого уходила в неизвестность подлодка с «дельфинами» — он провожал ее взглядом до тех пор, пока она совсем не скрылась из глаз. И тогда волны моря становились пустыми, и спину Мещеряка студил низовой, и генерал в реглане произносил старческим голосом: «Ну, все…» Но это было не все. Это было только началом. И генерал знал это не хуже Мещеряка. Что из того, что лодка ушла в темноту моря? Из сердца она не уходила до сих пор, и в нем по–прежнему были живы и Нечаев, и Сеня–Сенечка, и Гришка Троян, и разбитной беспутный Игорек, фамилию которого Мещеряк успел уже позабыть. Они были живы в его сердце потому, что он ничего не знал об их дальнейшей судьбе.