Тени на стене - [103]

Первым делом Мещеряк распихал содержимое своего вещмешка по отделениям тумбочки, а потом, зашвырнув пустой мешок под кровать, присел на подоконник. Стульев в номере не было. Не потому ли, что на востоке привыкли обходиться без них?

Окно выходило во двор.

С тех пор, как он сошел с поезда, прошло уже более пяти часов. И все это время его не покидало чувство, что за ним кто–то наблюдает. Если бы за ним кто–нибудь шел по пятам, Мещеряк наверняка заметил бы это. И все же… И на улице, и даже здесь, в пустом номере гостиницы, он чувствовал себя так, словно кто–то не сводит с него глаз… Впрочем, мало ли что может примерещиться в такую жару. В пустыне, говорят, даже миражи бывают. Выходит, он ошибается? Дай то бог…

Соскочив с подоконника, он принялся вышагивать из угла в угол своего временного жилища. Ему хотелось трезво и спокойно разобраться во всем. Но сосредоточиться ему не удавалось. Чем вызвано ощущение тревоги и близкой опасности?.. Уж не тем ли, что гвардии подполковник, с которым он только что беседовал, как бы невзначай про цитировал несколько изречений из какой–то древней книги под названием «Кабус–наме»? Что и говорить, в древнем фолианте содержались мудрые советы. Хотя бы этот… «Если не хочешь, чтобы враг узнал твою тайну, не открывай ее даже другу». Просто и мудро. Но что подполковник хотел этим сказать?.. Уж не то ли, что не полагается даже на своих людей? На старшего лейтенанта Ризаева, на Садыкова… Его слова служили предостережением. Но ведь нельзя подозревать всех и вся. Недоверие и подозрительность плохие союзники. Если видишь вокруг себя одно только зло, то невольно опускаешь руки…

Ему вспомнился хмурый и желчный майор Петрухин, с которым его однажды свела судьба в далеком тыловом городке. Хотелось бы знать, как он там, этот майор. Наверняка благоденствует. Что ему сделается? Сомнения ему неведомы, угрызения совести — тоже. Такие не тонут. Но гвардии подполковник не был похож на Петрухина. Опытный контрразведчик, фронтовик… Он был старше Мещеряка, много лет прожил в Средней Азии, и его советами не следовало пренебрегать.

Одутловатое лицо Петрухина расплылось у него перед глазами. Бог с ним, с этим майором… Сейчас куда важнее было думать об Ачил–беке. Что он знает о нем?

Ачил–беку, очевидно, было уже под шестьдесят. В таком возрасте люди становятся осторожными, расчетливыми. Это в молодости, когда он был сказочно богат и удачлив, Ачил–бек мог верить в свою счастливую звезду и проявлять беспечность. Еще бы, он был тогда одним из приближенных бухарского эмира Алим–хана!.. Он служил ему верой и правдой. И когда в сентябре двадцатого эмира прогнали, Ачил–бек не сложил оружия. Еще добрый десяток лет его головорезы наводили ужас на жителей кишлаков и кочевников в низовьях Аму–Дарьи. Всюду у него были свои люди. Доносчики, осведомители… Он резал скот, жег и убивал, травил колодцы. Вокруг него не раз сжималось кольцо, но он ускользал., Уходил в Персию, в Афганистан. И опять возвращался. В последний раз его видели весной тридцать первого… Потом он канул в бурные воды Пьянджа.

Но ведь есть еще, наверное, люди, которые его хорошо помнят! Не может быть, чтобы не было таких людей. Здесь, в самом Чарджоу, или в его окрестностях. Колхозники, бывшие красноармейцы… А может, и бывшие басмачи, ставшие честными людьми. Найти бы их!.. Вот с этого, пожалуй, и следует начинать. С розысков…

Подумав об этом, Мещеряк надел фуражку. В номере ему делать нечего. Соседи? С ними он уже познакомился. К его ключу была привязана картонка с цифрой «17», а в пятнадцатом номере жили две танцовщицы и певица, которой, проходя по коридору, он отдал коробок спичек, а в девятнадцатом вот уже который месяц обитала семья председателя уполнаркомзага, переведенного в Чарджоу из города Керки. Этих соседей не надо было остерегаться. Окно? Но оно выходило во двор. И Мещеряк оставил его открытым.

В последний раз окинув взглядом комнату, он вышел и запер за собой дверь. Бородка ключа снова повернулась дважды до упора.

Через полчаса он уже сидел в редакции областной газеты «Чарджоуская правда» и листал подшивки за последние месяцы. Газета выходила на двух языках, на русском и туркменском. Редактор вот–вот должен был вернуться из типографии.

Газетные страницы шелестели сухо и пахли пылью.

Одна заметка привлекла его внимание. В ней говорилось о двадцать пятой годовщине вооруженного выступления рабочих Чарджуйского паровозного депо — в ту далекую пору город еще назывался Чарджуем, и подписана она была каким–то Шарифиддиновым У., человеком, который если и не был историком, то по крайней мере интересовался этой наукой. Вторая заметка того же автора была посвящена Хорезмскому оазису.

«Юго–восточнее Хозараспа, — прочел Мещеряк, — где река Аму–Дарья, прорывая каменную гряду, образует огромную Питнекскую излучину и через Тюямуюнскую теснину рвется к Аральскому морю, на ее левом берегу стоит благодатный Хорезмский оазис, похожий на зеленую жемчужину, покоящуюся в золоте Кызылкумов и Каракумов.

Многие десятилетия Хорезм раздирали феодальные распри и междоусобицы. Из века в век повторялись нашествия иноземных завоевателей. В результате ко времени присоединения к России Хорезм оказался одним из самых отсталых захолустных уголков Туркестана.