Тени и отзвуки времени - [56]

— Староста этот сущий остолоп! Мы его спрашиваем, сколько алкоголя выпивают в деревне по будничным дням, сколько — в праздники, а он долдонит, как попугай: «да-да»… Черт знает что!

— Ваша… ваша милость, — забормотал староста. — Я насчет алкоголя… не очень-то… Еще ведь и трех месяцев нет, как меня поставили вместо прежнего старосты.

Ответ его — староста еле выдавил из себя слова — был, конечно, искренен; но у него хватило ума понять, что начальство теперь и вовсе рассвирепеет и начнет разоряться на весь общинный дом. Так оно и случилось. Окружной начальник, переменившись в лице, завопил:

— Нет, почтеннейший, дрянной из вас староста! Никудышный! Этак вам не то что повышения, а и похвального листа не дождаться. Если не станете работать как следует, вас скоро из старост погонят. Слыхано ли, вся деревня потребляет алкоголь, а старосте оно и невдомек! Так дело дальше не пойдет. Да не пожалей я вас и доложи обо всем в городе, недолго бы вам тут царствовать! Это-то хоть вам ясно?!

И окружной начальник в сопровождении секретаря и стражников величественно удалился. Властям же деревни Фаунгкок осталось лишь переглядываться да пялить глаза на своего старосту. А того, беднягу, даже пот прошиб: коричневую шелковую рубашку и долгополое платье из легкого газа прямо хоть выкручивай.

Староста вышел на площадь. Северный ветер, рвавший с деревьев пожелтевшую листву, подхватил полы его одежды, обдал холодом потную спину, и староста, как говорится, «восчувствовал» прохладу. Он начал постепенно приходить в себя и, повернув к воротам своего дома, совсем уже успокоился.

Дома он сбросил нарядное платье и тотчас улегся передохнуть, отказавшись от выпивки и отменной закуски. Бутыль с рисовой водкой, настоянной на целебных травах, напомнила ему давешнюю сцену в общинном доме, и он в сердцах едва не швырнул проклятый «алкоголь» в пруд.

«Таким я его еще никогда не видела, — изумлялась жена. — Не захотел и козлятину, свежайшую, чуть поджаренную, хрустких коржей рисовых не пожелал. А я-то чуть свет ходила за ними на базар за реку, старалась, выбирала, ждала гостей».

— Что случилось? — спросила она наконец. — Я слышала, будто начальство прибыло к нам в деревню на открытие школы и нового колодца. Отчего же гости не заглянули к нам выпить и закусить? Я вон как постаралась…

— Школа, новый колодец!.. И кто это тебе наплел? Здесь дела государственные, нечего всюду совать свой нос! Убери лучше водку.

Он больше не обращал внимания на жену, оставившую на всякий случай возле него поднос с едой. Мысли его то и дело возвращались к досадному происшествию: шутка ли, сам окружной начальник поносил его перед всеми. Увы, человек на виду, словно позабытое наседкой яйцо, — всякий волен взять его, расколоть и съесть… А уж если мелкая сошка не умудрится вовремя «отблагодарить» высокое начальство, ей головы не сносить… Благо хоть здесь не вышло прокола. Он ясно помнил тот день, когда окружной начальник, милостиво приняв из его рук конверт с «мелочишкой», усадил его на почетное место рядом с собою, а он кланялся до земли, всем своим видом изъявляя смиренную благодарность. Ему не забыть выслушанные им тогда наставления — тон их был пренебрежителен, высокомерен, будто начальник обращался к слуге или лакею…

Староста провел рукою по лбу и снова закрыл глаза. Как все-таки несколько минут могут все перевернуть в человеке! И много ль подобных минут выпадает в жизни каждого старосты? Сегодня окружной начальник на себя непохож был. Или за множеством разных дел его милость позабыл недавние знаки благодарности? Да нет, пожалуй… Староста хорошо помнит его слова: «Вы, староста, человек расторопный и умный. Уважили меня — лучше не придумаешь…» В чем же тогда дело? Откуда ждать напасти? Того и гляди, пропадешь зазря…

Прошло дня три или четыре, а старосте по-прежнему кусок не лез в горло — разве что откушает без удовольствия чашку-другую риса с приправами. И спал он плохо, — подремлет часика два, а там уж сна ни в одном глазу. Мозг неотступно сверлила одна и та же мысль: «Что теперь делать? Как быть?..»

Близился полдень. Староста бережно укладывал в черный ларец медную печать со старинными иероглифами. Вдруг он услышал громкие крики детворы:

— Эй, глядите! Глядите!

— Тэй[66] идут! Тэй!..

— Тэй идут к нам в деревню!

Староста переменился в лице. Смутное предчувствие беды охватило его. Он принялся было оправлять платье, чтобы выйти узнать, что случилось, но тут его черный дворовый пес огласил лаем весь дом. В ворота вошли какие-то люди. На них были штаны, рубашки и шлемы цвета хаки. Двор старосты сразу как будто съежился и стал тесен. Пришельцы держались нагло и вызывающе. Одни держали в руках острые железные палки, у других в кожаных кобурах висели на поясах пистолеты.

— Черт подери… — забормотал староста. — Опять эти солдаты с таможни!

И выбежал во двор.

Таможенники тотчас обступили его, словно свора собак, затравившая волка.

— У вас в деревне гонят самогон! — закричал один из них на ломаном вьетнамском. — Идемте сейчас же! Здесь таможенные власти…

Тут только староста признал француза, начальника Налогового управления. «Плохо дело!» — мелькнула у него мысль. И он, сложив у груди ладони, стал кланяться на все стороны.