Тени и отзвуки времени - [5]

Здесь, наверное, будет уместно обратиться наконец к романтическим вещам Нгуен Туана. Именно в них наиболее полно воплотились стилистические особенности его письма, делающие прозу его по красочности, полноте звучания и силе эмоционального воздействия сопоставимой с поэзией. Нгуен Туан мастерски пользуется фонетическими особенностями вьетнамского языка, создавая точный ритм, «размер» прозаической фразы и целых периодов своей прозы. Не случайно критик Ву Нгаук Фан еще после первых книг Нгуен Туана отмечал его «неповторимый истинно вьетнамский стиль». А французский журнал «Эроп» в 1961 году писал: «Стиль его (Нгуен Туана) существенным образом повлиял на богатство и гибкость языка современной вьетнамской прозы». Разумеется, все эти достижения и поиски Нгуен Туана в области художественной формы были бы невозможны без феноменального знания своего родного языка. Богатство его лексики, своеобразие и точность построения фразы нередко вызывают удивление и желание «препарировать» текст, чтобы понять, каковы же слагаемые этого, граничащего с магией, искусства.

Должно быть, «поэтичность» прозы Нгуен Туана объясняется еще и особенностями его мировоззрения.

«Я хочу, — писал он в одной из первых своих книг, — чтобы изо дня в день опьяняла меня новизна. Хочу, чтобы каждый день мне дарил удивление, из которого рождается вдохновение и тяга к работе. Если человек отучается удивляться, ему остается одно — вернуться к первоисточнику своему — стать глиной и прахом».

А ведь умение удивляться простым вещам, как говорят, и есть качество истинного поэта. Поэтическое восприятие мира сказывается во многом — в том числе и в образе мысли, привычках, суждениях, вкусах. Не потому ли, не зная еще переводов книг Нгуен Туана, как о поэте говорили о нем его друзья Константин Симонов и Михаил Луконин и не прозаиком, а «в сущности поэтом», называет его Евгений Евтушенко в своем стихотворении «Вьетнамский классик».

Некоторые считают, что в романтических новеллах Нгуен Туана звучит «ностальгия» по прошлому, идеализация отживающих, старых обычаев и нравов. Но дело не в этом, и главное здесь не временная ностальгия, а стремление удержать в памяти исчезающие черты жизни, уходящие навсегда человеческие характеры и своеобразные ситуации. Примерно о том же говорил Белинский в своей статье о гоголевских «Вечерах на хуторе близ Диканьки»:

«Здесь поэт как бы сам любуется созданными им оригиналами. Однако ж эти оригиналы не его выдумка… Всякое лицо говорит и действует у него в сфере своего быта, своего характера и того обстоятельства, под влиянием которого оно находится… Поэт математически верен действительности».

И еще замечаем мы при чтении романтической прозы Нгуен Туана ее близость к традициям вьетнамского фольклора и классической повествовательной прозы.

Разумеется, не все в новеллистическом наследии Нгуен Туана равноценно. Кое-что явилось данью времени, какие-то вещи стали издержками эксперимента. Но творчество, творческий поиск неизбежно связаны не только с обретеньями, а и с утратами. И все же большая часть написанного Нгуен Туаном в «изящной», как говорится, прозе остается и сегодня волнующим, честным и художественно безупречным.

Августовская революция 1945 года стала для Нгуен Туана как бы водоразделом в его творчестве. Рассказы писателя становятся проще, приземленнее, что ли; в них мы встречаем других, новых героев — солдат, крестьян, ремесленников. Это, конечно, знамение времени. Но, думается, знамением времени стало и обращение Нгуен Туана к публицистике. Видимо, его интересовали уже не личные, индивидуальные судьбы героев, рожденных его воображением, а реальные, невыдуманные характеры и события. Именно из них в последних его книгах складывается изображение времени, обобщенный портрет его народа.

Задумываясь о публицистике Нгуен Туана, я всегда вспоминаю один наш разговор. Это было не так уж давно, когда в Северном Вьетнаме еще шла война. После прогулки на катере по порожистой Черной реке мы вместе с Нгуен Туаном устраивались на ночлег в бамбуковом доме на сваях. Сквозь щели в тонких плетеных стенках поблескивали звезды, висевшие над горами так низко, что казалось, их можно достать рукой. Мы долго спорили о нашем времени — стремительном, противоречивом и многоликом. Меня удивило тогда, как много знал об успехах человеческой мысли и прикладных наук писатель, проживший жизнь в стране, недавно еще числившейся в отсталых, и не раз на своем веку познававший «передовую цивилизацию» весьма конкретно — по ее достижениям в области разрушения и убийства.

Я понял тогда, что Нгуен Туан сумел сохранить и воплотить в своей публицистике все стилистические достоинства его повествовательной прозы, что он не только мастер многокрасочного и объемного изображения трехмерной «материальной среды», но и с поразительной свободой владеет «четвертым измерением» — временем. Каждый его очерк — это не просто некое событие, взятое само по себе, но — здесь, наверно, и начинается граница между газетным репортажем и художественной прозой — основное звено в «цепи времени», итог логической последовательности совершившихся фактов, а иногда — и ступенька в будущее. Нгуен Туана всегда интересует не просто «факт» в его, так сказать, документальной очерченности, но прежде всего то, что скрывается за каждым фактом — его исторический и духовный смысл. Он оценивает события по шкале человеческих ценностей. Вся публицистика Нгуен Туана сугубо «личная» — не просто в плане позиции автора, его выводов и оценок. В каждом его очерке автор — непременное действующее лицо, не наблюдатель, а соучастник происходящего. И потому каждый его рассказ, очерк несет в себе высокий эмоциональный заряд.