Тени и отзвуки времени - [44]

А-а, это Суан наигрывает негромко что-то классическое. Пальцы его резво бегают по клавишам фортепиано, занимающего чуть ли не половину комнаты. Сегодня Суан превзошел самого себя, игра его звучит как-то особенно пленительно и красиво. Еще немного — и Нгуен, пожалуй, уверует в целительную силу музыки…

Суан — настоящий друг. Вчера, да нет, вернее, сегодня ночью, когда Нгуен, постучавшись к нему, напросился переночевать, он, вскочив с постели, сразу бросился отворять дверь и прогонять прочь злющего пса. Услыхав, что Нгуен шевельнулся на кровати, Суан, не снимая пальцев с клавиатуры, обернулся и сказал прямо в колыхавшийся белый полог:

— Спи… Спи, еще очень рано. Хочешь, я сыграю что-нибудь убаюкивающее. Вот, изволь, «Пиршество паука» — превосходная старинная вещь. Прислушайся, во второй части так и чудится жужжание мух и писк комаров, рвущихся из паутины на волю.

Но Нгуен, слушая сложные фиоритуры, совсем расхотел спать. Его мучили угрызения совести. Этой ночью он опять загулял и выпил лишку. Вдруг зарокотали басовые струны: должно быть, в паучьи сети угодил шмель? И Нгуен от души посочувствовал бедному насекомому, поскольку и ему самому тоже было худо. Во рту держался отвратительный кислый привкус, каждый выдох его насыщал воздух хмельным перегаром, и под марлевым пологом пахло, как в винном погребе. Рукав его рубашки благоухал модными духами и был слегка присыпан розоватой пудрой. А возле ворота алело какое-то пятно. Боже, неужто кровь?! Нет — помада. Превосходнейший отпечаток губ, прямо хоть сейчас на экспертизу!..

Все испарилось напрочь из памяти. Он помнил лишь, как с трудом добрался сюда и, разбудив Суана, долго доказывал, почему должен провести ночь именно здесь и ни в каком другом месте. Суан больше так и не прилег, хотя на кровати хватило бы места им обоим. «Я уже выспался, — сказал он Нгуену, — так что устраивайся поудобней. Мне все равно пора вставать и садиться за работу… Да нет же, честное слово, я должен работать… Когда тебя разбудить?» Теперь Нгуен думал, что Суану просто было бы неприятно лежать с ним рядом. «Еще бы, этакое амбре!.. Он вправе презирать меня. Работа по утрам, все это, наверное, выдумки. Просто я был ему противен… Он ведь у нас чистюля. Небось, как только выйду за дверь, сразу снимет постельное белье и отправит в прачечную». Нгуен снова понюхал рукав рубашки. Боже, как он себе опостылел! Отвращение это еще усилилось, когда он подумал, что всего в метре от него сидит человек и вдохновенно трудится, извлекая из инструмента прекрасные звуки. Мир музыки — волшебный и таинственный. Суан себя чувствовал в этом мире как дома. Нгуен позавидовал другу: как это здорово — осознать до конца свой идеал и трудиться, воплощая его в жизнь.

— Ты что, одеваешься? Еще ведь не было десятичасовой сирены. Куда ты собрался?

— Схожу в библиотеку, а по дороге загляну в типографию.

— Если хочешь поработать, вон на столе бумага и ручка. Не стоит никуда ходить, на тебе и так лица нет. Подожди меня до двенадцати. У меня урок неподалеку, вернусь — и сходим вместе позавтракаем. Хочешь — прими ванну, возьми в шкафу мой костюм, рубашку и белье. Ну как, договорились?

Нгуен промолчал.

— Послушай, Нгуен, — снова заговорил Суан, написал ли ты за последнее время какую-нибудь вещь, чтоб тебя самого бы порадовала? Я что-то давно не вижу в печати твоего имени.

Нгуен покачал головой и протянул другу влажную от пота руку. Рука Суана была сухой и прохладной. Проводив Нгуена до двери, Суан долго глядел ему вслед. Тот шагал усталой неверной походкой и на перекрестке едва не угодил под грузовик с мусором.

В типографии метранпаж протянул Нгуену конверт:

— Вам, господин Нгуен, пришло письмо еще на прошлой неделе. Но у нас не оказалось вашего постоянного адреса, пришлось придержать его для вас.

Нгуен разорвал конверт и вынул сложенный вчетверо листок.

«Дорогой папа!

Меня переводят в старший отряд скаутов. Послезавтра будет торжественное посвящение. Наш начальник приглашает вас с мамой к нам на праздник. Мама сказала, чтоб я написал тебе и попросил приехать, потому что одна, без тебя, она на праздник не пойдет. Приезжай, папа, обязательно.

Мы все ведем себя хорошо. Кхюйен ходит в школу. Тыонг — тоже, но только учительница наказала ее, потому что она опоздала на урок. А Тыонг потом долго плакала.

Знаешь, мой старый берет уже не годится, такие носят только в младшем отряде. А я теперь в старшем, и нам нужны желтые шляпы с широкими полями. Папа, когда будешь покупать мне желтую шляпу, не забудь, у меня голова сорок восьмого размера».

Внизу стояла подпись «Твой сын», за нею следовал постскриптум:

«Вчера Винь разбила бутылку с чернилами, и они вылились на мамино шелковое платье. Мама сначала выпорола ее, даже розгу сломала, а потом мама и Винь долго плакали. Мама сказала, что тебя все время нет дома, и поэтому дети совсем от рук отбились… Да, знаешь, папа, мой скворец улетел навсегда, и мне теперь не с кем даже поиграть. И еще, мама расколола всех наших глиняных свинок-копилок, взяла монетки и купила малышке молока. Дедушка уехал в Хюэ месяц назад и еще не вернулся. Я по нему очень скучаю. А бабушка все время ругает нас и говорит, чтобы мы уезжали в Ханой, к своему папе. Когда бабушка ругается, у мамы очень болит голова, она ложится в кровать и даже не выходит обедать. А мы, честно говоря, балуемся и деремся за едой. Опрокинули на топчан суп и рыбный соус. Бабушка говорит, что раз я старший, значит, виноват больше всех. Она очень сильно меня ругала, боюсь, у меня теперь тоже будет болеть голова. Так что ты лучше приезжай поскорее…»