Тени и отзвуки времени - [42]

Он помолчал, потом спросил, чуть понизив голос:

— Может, все-таки съездишь к своим? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Послушай меня, Нгуен, поезжай домой… Доставь старикам радость хоть на Новый год. Да, если поедешь, сделай одолжение, зайди к старому Ты, он живет по соседству с вами; посиди у него часок, поговори со стариком. Ну, нам пора на вокзал. Желаем тебе встретить праздники как… как можно лучше. Прощай!..

Весь вечер Нгуен, опечаленный, пил водку в пустом доме.

Выйдя на балкон полюбоваться предпраздничной суетой столичного города, он почувствовал, как у него закружилась голова. Облокотясь на перила, он постоял немного, потом застегнулся на все пуговицы и спустился на улицу. Было холодно, и он, чтоб не замерзнуть, решил идти пешком. Благо ходить он любил и шаг выработал размашистый.

Неожиданно ему захотелось выкурить трубку. «Почему бы и не доставить себе удовольствие, — решил он, — тем более скоро праздник!» Нгуен, не раздумывая, завернул в ближайший магазин, где под длинной вывеской «Галантерея — Бакалея — Гастрономия» обслуживал покупателей бойкий китаец. Нгуен выложил за небольшую пачку ароматного трубочного табаку донг и семь хао. Трубка обошлась еще в один донг. Он вспомнил вдруг, что когда-то дома у него стояла изящная полка, на которой красовались всегда пять или шесть трубок разных фасонов — все они были ему по руке и прекрасно обкурены.

Дойдя до перекрестка, он вошел в маленькое кафе и попросил чашечку кофе покрепче. Такой уж был у него обычай — промывать необкуренную еще трубку крепким кофе: считается, что она после этого легче курится.

Потом он остановился у витрины обувного магазина. За стеклом застыли детские сандалии, туфельки, ботинки. «Да-а, — подумал он, — кожаный рай для начинающих пешеходов». Что-то в душе у него дрогнуло, он вспомнил своих малышей: спят небось, а может, не наигрались еще? Через два дня всем им прибавится по году. А отцу их… отпущенный ему срок сократится еще на год. Трубка его погасла, он чиркнул спичкой и затянулся ароматным дымом, по-прежнему не отрывая глаз от разноцветных маленьких башмаков.

Зажав трубку в зубах, он забормотал:

— …Туйену… одиннадцать… Кхюйен… восемь… Тыонг… Тяу… Хыонг… Всем вместе им ровно тридцать. И мне тоже — тридцать… Где это сказано: трижды по десять — возраст свершений? Что же я, собственно, совершил? Чем прославился? Делами? Сочинениями? Добродетелями, наконец? Ничего, ничего не сделано! Утверждал, видите ли, свое «я». А кому и какой от этого прок?..

Так, разговаривая сам с собой, он прошел чуть не целый квартал, потом опомнился и повернул назад. Войдя в магазин, он потребовал сразу пять пар туфель.

— Пожалуйста, из наилучшей кожи, — заявил он. — И главное, разных цветов. Пару вон тех, красных; зеленые, синие, черные и коричневые.

— Прекрасно! Прекрасно! — Хозяин потирал ладони. — Лучший подарок для детей. А какие, с вашего разрешения, у них размеры?

Нгуен растерялся. Правда, когда он, с полгода назад, заглянул проездом домой, среди прочего он умудрился снять на листок голубого картона пять «отпечатков» маленьких ног. Но где искать теперь этот листок? Да если он и найдется, где гарантия, что размеры эти еще годятся? Дети ведь растут как на дрожжах, жена пишет об этом в каждом письме.

— Послушайте, уважаемый, — сказал он, — у меня пятеро детей. Старшему — одиннадцать, младшему — два. Жена, понимаете, каждые два года меня одаривает. Вы уж подберите пять пар туфель по своему разумению. Будут великоваты — не беда.

Нгуен торжественно возвращался домой с «оптовой» партией обуви в руках. Китаец все еще торговал в своем магазине, и Нгуен купил у него связку красных шутих и коньяк в красивой плоской фляжке, которую удобно было носить в кармане.

Слуга-подросток еще не спал. Он только что проигрался в карты и горько переживал свою неудачу. Нгуен велел ему поджечь у дверей шутихи. В комнате тотчас заклубилась густая дымная туча, по которой молниями метались красные вспышки. Громкий треск шутих, казалось, разрывал в клочья воздух, пропитанный удушливым запахом серы. Потом дым рассеялся. Нгуен восседал на скамье, застеленной тюфяком, и, прикладываясь к бутылке, любовался выстроенными в ряд маленькими туфлями — красными, зелеными, синими… Отодвинув бутылку, он потянулся к трубке, набил ее и закурил. Водка и крепкий табак ударили ему в голову. Опьянев, Нгуен заснул.

Проснувшись, он с трудом разомкнул веки и обнаружил, что сидит на холодных досках, тюфяк давно съехал на пол и — еще одно приятное открытие — в рукаве его рубашки прожжена огромная дыра. Во рту ощущался горький привкус гари. Остановившиеся часы его показывали два часа ночи.

Откуда-то издалека долетал перезвон медных инструментов, на которых играют, творя заклинания и молитвы.

Нгуен разбудил слугу.

— Сними-ка со шкафа чемодан и оботри с него пыль… Держи, целый донг серебром — это тебе на Новый год. Я уезжаю, так что ты надолго из дому не отлучайся. Если хозяева вернутся раньше меня, скажешь, что я скоро буду.

— Уезжаете из Ханоя?.. А праздники?..

— Ничего. Да, не забудь поставить на стол у дверей стеклянную вазу, чтоб, если кто из друзей заглянет, мог оставить визитную карточку.