Тени и отзвуки времени - [39]

Дверцы шкафа с шумом захлопнулись.

Возликовавшие было узники вновь пали духом. Все кончилось! Еще один галстук станет теперь горевать и томиться в темнице.

Но где же справедливость?! Если они опостылели Нгуену, почему он тогда не отдаст их своим друзьям? Он даже мог бы, во избежанье ущерба, продать их в комиссионный магазин. Такую партию новехоньких галстуков расхватали бы сразу. Ведь есть же на свете другие люди и другие шеи. Круглые, стройные, добрые шеи, которые жаждут украсить себя шелками. (Есть, конечно, есть еще шеи, не зря же палачи вяжут впрок пеньковые галстуки?!) Так отворите темницу и выпустите нас на волю! Право, так будет лучше для всех…

Вечером, усевшись перед зеркальным шкафом, Нгуен снял ботинки и, расстегнув ворот рубашки, перевел дух. Взглянув на себя в зеркало, он вдруг с особенной ясностью понял, до чего надоела ему эта жизнь. Нет, выносить ее и дальше у него уже не было сил! Он изуверился во всем.

Он понял, счастье вовсе не в житейских удовольствиях и не в погоне за ними, как бы заманчиво и изощренно ни изображали их модные поэты и романисты. Все это хорошо для школяра, когда он, закончив курс наук, с благословенья родителей, туго набивших его кошелек, рвется «познать жизнь». Увы, никому не под силу повторить радость первого узнавания, первую улыбку, первую запавшую в душу песню. Безумием было надеяться на это! Ароматное вино, девичьи локоны, лакомые яства — все это лишь мишура. И говорить о ней людям было бы пошлой безвкусицей. Главное — это внутренний мир человека, биение его сердца, творенья его мысли.

Отныне конец пустым забавам, глупому щегольству, зряшному прожиганию жизни, знаменем которой был разноцветный шелк, элегантно повязанный вокруг шеи. Спустим знамена и упрячем их в платяной шкаф. Пусть же это сооружение из эбена станет хранилищем его прошлого, надежно запертого на замок. А когда ему будет скучно, он отворит зеркальные дверцы и по пестрым шелковым вехам, как археолог, воссоздаст прошлое.

…Цвет бордо — радостный вечер после выигрыша на ипподроме.

…А вот — воскресное утро, прогулка с друзьями по модным магазинам, забитым вещами, которым в повседневной жизни сложнее найти применение, чем вовсе обойтись без них.

…Новогодняя ночь, когда он…

Право, перебирать галстуки — все равно что перелистывать альбом с фотографиями.

Нгуен зажил по-новому. Он старался держаться подальше от увеселительных мест. Духовную пищу он потреблял теперь по другому меню.

Ну и, естественно, внутреннему перерождению соответствовала внешняя метаморфоза. Серьезный, вдумчивый, целеустремленный, он не носил больше ничего пестрого, кричащего, слишком модного. А на шее у него — и в праздники и в будни — был повязан неизменный черный галстук.

Черный галстук!..

И когда записные остряки, зная наперед, что в семье у Нгуена все — тьфу-тьфу! — живы и здоровы, спрашивали, по кому это он носит траур, Нгуен отвечал кратко:

— По самому себе.

НА ЧУЖОМ ПИРУ, В ЧУЖОМ ПЛАТЬЕ

Нгуен только что вернулся из поездки, сумбурной и непонятной, и, глянув на себя в зеркало, ужаснулся: костюм весь измят, волосы всклокочены, на щеках чернеет редкая щетина. Ну, прямо лесной дикарь, пробравшийся в цивилизованный город.

Он раскрыл чемодан и уставился на свой старый костюм, скомканный и задубевший от пота. Не знаю, замечали ли вы, что нутро чемодана, после долгого путешествия, чем-то напоминает обличье своего владельца. Куда девается весь лоск, элегантность и благородный порядок, которыми блещут они оба накануне отъезда? Где, я спрашиваю, отличавшая их печать надежд и радужных упований?

Нгуен тотчас завалился в постель, уставшее тело его требовало отдохновения. Он лишь успел мысленно еще раз отметить самые интересные впечатления, слова и фразы, подслушанные в пути. Этот, в общем, довольно приятный труд вошел уже у него в привычку, он называл его «мыслительной стенограммой».

На столе толстым слоем лежала пыль. Посередине высились два бумажных Эвереста — стопа писем и груда газет. Проснувшись, Нгуен глянул на них, в ужасе вскочил с кровати и подбежал к столу. Вся эта бумага, испещренная типографским шрифтом и чьими-то прописями, казалась монументом, утверждающим его рабскую зависимость от житейских условностей и законов. Всего дней на десять вырвался он из их пут, и вот, извольте, жизнь властно напоминает о себе, о том, что ему никуда от нее не уйти, не скрыться.

Сначала он принялся за газеты — эти, с позволения сказать, общественные рупоры — и обнаружил, что в социальных сферах ничего не изменилось, и даже больше — решительно ничего не случилось. Буквально во всем проглядывало соглашательство, мелкотравчатость, оскудение духа. «Нет, — решил он, — не иначе, как скоро редакции назначат крупную премию тем, кто умудрится хоть что-нибудь вычитать в газете. Ей-богу, риска с их стороны никакого».

Потом он перешел к личной корреспонденции. Оглядев всю стопку писем, он не обнаружил ни одного конверта с черной траурной каймой. «Значит, ряды моих знакомых не поредели, — подумал он. — Как сие прикажете понимать? А ну как в природе вошел в силу какой-нибудь таинственный закон, отменивший смерть? То-то бы началась маета. Нет-нет, смерть заслуживает самой искренней благодарности».