Тень Желтого дракона - [145]

Держа в руках свитки, Ли Гуан-ли уставился в одну точку свода шатра. «Мы отобрали у сюнну не менее половины их земель, углубились далеко, очень далеко на север! Нужно ли еще воевать с ними, выгодно ли это нам? Мы воюем на Севере, на Юге, на Востоке, на Западе вот уже тридцать второй год! Кое-кто во дворце уже поговаривает, что мы совсем разорили народ. Смогут ли земледельцы и ремесленники выдержать, если и дальше с них будут взимать по тридцать монет сверх ежегодной подати? Вельможи двора боятся за себя: а что, если вдруг поднимется чернь? Не разлетится ли в пух и прах ханьское владычество, как было с Цинь? Тогда можно потерять все — и земли, и рабов, и золото, и дворцы, и знатное имя!..»

У входа в шатер показался старший стражник.

— Что?

— Пришли сяовэй и доносчик.

— Сначала доносчика!

— Говори! — сказал цзянцзюнь робко приближающемуся человеку.

— Шэнбины не хотят сражаться.

— Говори все!

— Многие хотят сдаться в плен сюнну.

— Зачем?

— Думают, что сюнну их не убьют и они останутся здесь землепашцами.

— Они правы. Сюнну нужны землепашцы.

Доносчик удивился. Как, цзянцзюнь поддерживает шэнбинов, помышляющих об измене? Или он иронизирует?

— Ступай! Будешь сообщать о малейших изменениях в настроении шэнбинов.

Вошел встревоженный сяовэй.

— Хочешь сказать, что сюнну двигаются сюда? — спросил цзянцзюнь.

— Они уже обхватили издали оба наших крыла!

— Значит, сюнну… — дальше Ли Гуан-ли рассуждал про себя: «Значит, сюнну опять окружат меня! Видимо, мне не избежать этой роковой участи. Наверное, само Небо предусмотрело это еще до моего рождения, а Сын Неба лишь способствует исполнению воли Верховного владыки, вновь и вновь посылая меня на земли сюнну!..»

Опомнившись, Ли Гуан-ли испытующе посмотрел на сяовэя.

— Будут ли приказания? — спросил тот.

— После!

Когда сяовей вышел из шатра цзянцзюня, лицо его выражало еще большее удивление, чем лицо доносчика.

Ли Гуан-ли, оставшись один, вновь погрузился в думы. Всегда перед отправлением войска в императорском дворце Поднебесной гадают. И в этот раз целую неделю гадальщики по черепахе, звездам, воздуху и чужеземные шаманы, перебивая друг друга, предвещали невиданную доселе удачу шэнбинам, отправляемым против сюнну. Но где эта удача? Где те аргамаки, о которых мы мечтали до похода на Давань? Прошло всего двенадцать лет, как вернулись из Давани, и теперь во всей огромной Поднебесной не найти даже тысячи аргамаков! А на них мы вырвались бы отсюда прежде, чем сюнну успели бы окружить нас, и ускользнули бы от их преследования… Ну и что? Что ожидало бы тогда в Чанъани Эрши цзянцзюня, опозорившего Хань еще раз? Казнь, позорная и жестокая казнь! Но и вступить с сюнну еще в одну сечу, здесь, в глубине их земель, когда они окружили нас, — тоже смерть… Умереть — во имя чего?! А во имя чего я живу? Ради бесконечных и бестолковых войн? Может сдаться сюнну? А как поймут меня в Чанъани?! Что скажут другие цзянцзюни, чжухоу, дафу? Ну что ж! Ведь несколько лет тому назад Ли Лан тоже сдался сюнну, когда не оказалось другого выхода. Его клеймили, хулили. Но при дворе нашлись и такие мужи, которые втайне поняли и оправдали его поступок. Тайшигун Сыма Цянь сказал, что Ли Лан был славным цзянцаюнем, он проиграл сражение не по своей вине. Правда, за это Сыма Цянь и получил положенное. Его предали суду, выхолостили и бросили в камеру, где разводят шелковичных червей. Сыма Цянь был наказан и за то, что раньше других понял бессмысленность постоянных войн и заявил об этом откровенно. Потом его простили.

Ли Гуан-ли попытался припомнить слова самого Сыма Цяня о пережитом: «Тело мое не камень и не дерево. Глубоко в темницу я был заточен. Тюремщик был единственным моим редким собеседником».

Ли Гуан-ли велел старшему буцюю собрать проводников и толмачей.

— Немедленно! — сказал он вслед буцюю, направившемуся к выходу.

Разговор с десятком проводников был коротким. Они тут же поскакали в разные стороны от лагеря.

На рассвете следующего дня шэнбины, оставив на месте свое оружие, уже ехали в глубь земель хуннов в сопровождении небольшого числа хуннских всадников.

Шаньюй принял Ли Гуан-ли не как пленного цзянцзюня, он раскрыл ему свои объятия, как другу…

* * *

Ли Гуан-ли не представлял себе всех последствий своего шага. В Чанъани предали жестокой казни его сына Ли Цзюй-ли, братьев Ли Янь-няна и Ли Цзи.

Не вынеся горя, Ли Гуан-ли покончил с собой, Хунны пышно похоронили его.

Глава пятая СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТИЛЕТИЙ

Кушаны давно брали верх над остальными четырьмя элами Юечжи — Сюми, Шуанми, Сисе и Думи. Ханы кушанов неизменно избирались хаканами на курултаях в Больших Юечжи. Шли годы, десятилетия… Юечжи, прежде называвшие себя туячи (верблюдоводы), теперь стали именоваться кушанами. Но ханьские послы, торговцы и историки упорно продолжали называть их по-прежнему — туячи, а в собственном произношении — юечжи.

Кушаны, чей язык имел общий корень с языками Кангха, Согда и Давани, все сильнее смешивались и сращивались с оседлыми, полуоседлыми и кочевыми племенами и народностями этих стран. Немалую роль в этом, помимо укреплявшихся хозяйственных и торговых связей, сыграли древние предания, рассказываемые аксакалами, предания о том, что туячи и здешние племена происходят от одного и того же отца, только туячи на протяжении жизни десяти-пятнадцати поколений в поисках привольных пастбищ перекочевывали между Черными песками и горами Хинган. Народная память, чувство общности исторической судьбы помогли кангхам, хваразеймийцам, согдакам, даваньцам, бактрийцам объединиться в единое государство под верховенством кушанов. Под давлением обстоятельств тудуны, тархуны, ихшиды, шахи вынуждены были признать кушанских ханов своими хаканами — в одних случаях совсем мирно, в других также без большого кровопролития. Когда на троне восседали Кудзули Кадфиз и его сын, народы, народности и племена, живущие от Аральского моря до Ганга, включая Цзибинь (современный Кабул) и Пуду (Парапамисад) — область на юге Гиндукуша, объединились в единое, мощное оседло-кочевое государство. Такому объединению способствовали ханьцы, они ускорили его, постоянно угрожая нашествием.