Тень жары - [67]

Этим грубым "ну!" я, оказывается, окатил Ленку. Нет, у нее никакого конкретного повода, она просто так, проведать, узнать, как дела.

– А у вас там — как?

У них, вроде, ничего, помаленьку. Катерпиллер? С ним все в порядке, только выглядит очень усталым — уходя из конторы, приказал завтра его не дергать и не искать, он намерен поехать "отмокать"; я, часом, как старый друг, не знаю, что означает "отмокать"?

Часом, знаю.

– Ты, Лена, извини, я что-то не в себе сегодня, — я нажал пальцем на рычажок, в трубке возникла пустота — совершенно плоская и слегка шершавая; если кому-то вздумается прикоснуться к ощущению предельной, вакуумной пустоты вокруг себя, ему надо сесть у телефона, опустить руку на рычаг и слушать.

Я набрал ее номер — просить прощения. Наверное, я грешил банальностями: "устал", "вымотался", и так далее — она не перебивала. В паузах этой исповедальной речи я слышал ее дыхание в трубке.

Но разговаривать на языке дыханий я пока не умею.

– Ты скажешь что-нибудь?

– Я… Я тебе носки купила.

– Что-что?!

Вот, значит, как: в прошлый раз она заметила, что у меня дырявый носок. И купила мне пару новых, хлопчатобумажных.

Как это трогательно и мило: носки дарят своим повзрослевшим холостым сыновьям состарившиеся матери… От Ленки я ожидал чего угодно, только не материнской заботы.

– У меня для тебя тоже подарок есть.

– Да ну? — произнесла она тоном человека, привыкшего получать дорогие презенты; их стоимость, качество, да и сама частота дарений начисто вымывают из этих. людей ощущение радости от подарка.

– Достал тут по случаю… — я намеренно удлинил паузу, открывая простор для ее фантазии: парфюм? красивая шмотка? путевка в Сингапур? микроволновая печь?

– Да? — в ее интонации в самом деле звучала нота равнодушия.

– Я принес для тебя яблок… Тех самых.

Она долго молчала.

– Правда? Тех самых?

Ну, слава Богу. Наконец я слышал голос нормального человека.

Я повесил трубку и тут же, чисто механически, поднял: звонки неслись друг за другом, как будто играли в догонялки: в короткую паузу успели втиснуться три зуммера — межгород, значит.

Я ожидал услышать кого угодно, только не его.

Это был Марек.

Это был Марек — вне логики, против здравого смысла, но это был именно он, презревший тот очевидный факт, что сюжет закончен и давно подсохла в листе финальная точка.

Пан журналист уже написал свою статью? Написал? Но, может быть, тогда пан внесет в нее поправки? Да, одну поправку. Существенную? Весьма и весьма.

– Пану следует говорить о Жене в прошедшем времени…

– То есть как?

А так. Он есть — но до нынешнего вторника: он в понедельник покидает свое лечебно-профилактическое заведение и возвращается домой; их дом ремонтируют, в квартире кавардак, пол застелен газетами, побелка, штукатурка, цементная пыль; и Женя идет во двор, где, конечно, друзья за доминошным столом, и, конечно, за этим столом они пьют вино; а потом он возвращается домой и лезет в ванну; ванна у Жени — это идефикс, он там мечтал о ванне: не о жратве, вине, женщине, не о прохладной тени, а вот именно об этом — вернуться и погрузить свое изъеденное потом тело в горячую ванну; словом, он, не глядя на ремонтный кавардак, лезет в ванну; трудно сказать, что там произошло, но он по пьянке заваливается на бок, хватается за стену, а в стене голый провод — вот до этого момента Женя есть; а весь последующий Женя — был.

– Вчера его похоронили…

Мы молчали. Я собрался вешать трубку, но Марек успел обогнать мою руку.

– Возможно, пану будет интересно…

В среду звонил этот москвич.

Я настолько выключился из сюжета, что не сразу сообразил, какой именно москвич.

Ну тот, которым пан интересовался… Он звонил просто так, в порядке любезности, узнать, что и как; и пан Марек, конечно, сообщил ему о передвижении Жени из времени настоящего во время прошедшее; пан журналист полагает, этого не стоило делать?

Стоило — не стоило… Теперь это не важно.

Катерпиллер завтра собирался ехать на "конспиративную" дачу.

Дело даже не в том, что он наверняка за Катерпиллером — после разговора с паном Мареком — присматривает и, значит, отправится за моим бывшим работодателем следом.

Беда в том, что он слишком тщательный, внимательный, скрупулезный копиист, чтобы допустить неточность в переносе смысла с оригинала на копию.

И только теперь, сложив собранные мной "двенадцать палочек", я почувствовал композицию в целом, и значит ничего сверхъестественного нет в том, что Игорю знакомо лицо персонажа: всякий интеллигентный человек однажды участвовал в этом застолье — хоть раз в жизни, но обязательно бывал в нашем бараке и видел этот скудный стол, освещенный керосиновой лампой.

Он не станет топить Катерпиллера, бить его топором по голове, пырять ножом, четвертовать, обезглавливать, сажать на осиновый кол, сжигать на костре — и какие там еще у человечества есть в запасе способы лишать человека жизни; он в самом деле — не злодей, не душегуб, он всего лишь навсего копиист.

И, значит, он найдет способ превратить кипятильник в штепсель, и сунет его в воду. В таком случае, это купание станет для Катерпиллера одновременно омовением перед положением в гроб.

Все будет так, а не иначе — все остальное для моего чахоточного персонажа не имеет смысла.