Тень жары - [65]

– Вообще-то он палаточник.

– Палаточник?

– Ну да, он по ночам дежурит у коммерческих палаток в машине..

– Охраняет?

– Да что ты… У него в машине три-четыре девушки. На выбор — от семнадцати до сорока лет. Подруливает к палатке клиент, договаривается с продавцом, обязательно показывает деньги… Продавец делает Эдику знак: порядок! Клиент идет в машину, Эдик зажигает свет. Клиент выбирает подружку. Пересаживает к себе и увозит.

Я присел на подлокотник кресла, погладил ее по голове.

– С этим — все… Эдик больше не придет.

– Ты его не знаешь.

– Я знал одного такого Эдика. Кто-то на него наехал. Да так основательно, что Эдик теперь наполовину состоит из свинца.

Она заплакала — в первый раз за все это время.

Я ушел на кухню — пусть побудет сама с собой и поплачет.

Я стоял у окна, курил, не чувствуя вкуса табака, не слыша его резкого запаха, тупо глядел в гулкий, сырой двор-колодезь; мне казалось, что я неудержимо лечу вниз, немо разевая от ужаса рот, вниз, на самое дно, где очень темно, пахнет тиной и плесенью — еще немного, и ледяная вода обожжет тебя. Ты продержишься на поверхности недолго — мышцы окоченеют, увянут, в ноги вцепится судорога, и ты камнем уйдешь вглубь земли: в колодцах со скользкими бревенчатыми стенами не за что зацепиться,

Я вспомнил — где-то тут должна быть старуха в окне. Слава богу… Значит, не все потеряно. Значит, проваливаясь в вязкий темный холод, я смогу ухватиться за этот подоконник, где дремлет сонный, нахохлившийся голубь, я удержусь, подтянусь — и старая женщина, знающая эту жизнь насквозь, протянет мне руку.

Окна в доме напротив были одинаково серы, грязны, и ни одно из них не оживлялось присутствием за стеклом живого существа.

Не было ее на месте, не было!

Или отошла, или прилегла, или тихо умерла прямо у окна — вздохнула в последний раз, опустила голые, без ресниц веки, и мягко, ватно упала на бок.

Настолько вывернутым наизнанку я чувствовал себя в последний раз, когда умерла моя бабушка — давно это было, еще под нашим старым добрым небом.

Девушка с римских окраин сидела в кресле, куталась в плед — она немного пришла в себя.

– Слушай, я сейчас отъеду… Ненадолго. Заверну домой, возьму зубную щетку, бритву и что там еще нужно… А! Домашние тапочки. И вернусь. Будем с тобой жить-поживать и добра наживать.

– Говорят, я проститутка, — просто; совсем бесцветно сказала она.

– И кому принадлежит этот философский вывод?

Она кивнула в сторону двери.

Значит, студент. Наверное, слово "проститутка" в его представлении имело значение самого свирепого ругательства; наверное, щелочно обжигало язык, и на прощание он сплюнул это едкое вещество — возможно, прямо ей в лицо… Ничего, она достаточно умный и опытный человек, а влюбленность в молодых импульсивных идиотов быстро проходит.

– В случае, чего — я тебе позвоню… Обязательно. У тебя есть в доме Библия? Есть? Тащи сюда.

Библия была детская, с картинками — ничего, сойдет и такая.

– Так, положи сюда левую руку, правую подними, вот так, вот так… Теперь говори: Перед Богом и людьми клянусь… — я задумался.

– В чем клясться-то?

– Ну в чем… Не делать больше глупостей.

Она улыбнулась — впервые за все это время.

У двери я поцеловал ее в лоб.

– Ты знаешь, что клятвопреступники все до единого горят в геенне огненной?

Она погладила меня по щеке; ладонь у нее была маленькая и жесткая.

– Я не хочу гореть… Хочу в рай.

– Что ты там забыла?

– Я никогда в жизни не слыхала, как поют архангелы.

11

Музыку я дома не застал. Зато застал Костыля. Он сидел на кухне, выставив вперед ногу. Костыли он прислонил к холодильнику.

– Ты как сюда попал?

– Как… Нормально. Через дверь. Ключи у него в кармане взял. — Он тяжело приподнялся с табуретки, потянулся к костылям. — Я тебя ждал.

– Где Музыка?

– Там он, у рынка. На лавочке.

– Что значит на лавочке?

– Что-что! Лежит, вот что! — Костыль проскакал мимо меня. — Пошли, чего встал.

По дороге он рассказал.

Они, как обычно, встретились на рынке; поболтали о том о сем, Музыка пошел пройтись, потолкаться на барахолке — он всегда так, для начала, прохаживался: приценивается, торгуется… Не покупает, конечно, ничего, а просто так, для порядка. А потом пошел в свои фруктовые ряды. Там у Махмудов (Махмудами, сколько я помню, Музыка называл всех восточных торгашей) был праздник, что ли… Или не праздник, а просто они сбыли товар и собирались восвояси. Словом, стали они немного выпивать, Музыку тоже угостили, налили ему, а он не жрал ничего весь день. И повело его. Потом один Махмуд — главный у них, наверно — стал Музыку кормить. Как бельчонка, с руки. Музыка поел немного, потом стал отказываться… Но Махмуд пристал: "Шалишь, Музыка! Вы все тут нищие, все русские — одна нищета! Зачем на рынок ходишь, раз нет денег? Зачем ругаешься, что дорого? Нищета, так и не ходи на рынок, а я добрый, я хочу, чтоб ты, Музыка, наелся, чтоб кушал досыта, хоть раз в жизни…"

Музыку мы увидели сразу: он лежал неподалеку от ворот рынка на лавке и блевал.

– Обожрался он хорошей пищи, — поставил диагноз Костыль. — Вон, выворачивает как, и все кусками, кусками… Не варит у него желудок, что ли? Гляди-ка, балалайка его на месте. И то слава богу. Кишки бы ему промыть. Марганцовкой, что ли… Есть у тебя марганцовка?