Тень жары - [38]

– Вы что, одна тут?

– Одна, одна… Боле не осталось никого. Дак ты ж видал, нету никого, вот я есть.

Она полезла в сервант, шарила маленькими руками по полкам, трогала посуду.

– Угостить-то мне тебя вот нечем, — смутилась она.

– Вы-то, мать, чем тут живете?

– Много ль мне надо, — сказала она.

Она ведь так и умрет, подумал я, просто однажды утром не сможет подняться; будет еще долго лежать на кровати с железными шариками на спинках, глядеть в потолок и думать: поскорей бы уж. Но жизнь будет уходить из нее неторопливо, и кто знает, сколько пролежит, пока сердце не устанет и, устав, избавит от хлопотных мыслей: "кто ж меня на кладбище снесет?"

– Так вы совсем одна на свете?

Старуха ожила, заулыбалась пустым ртом.

– Зачем одна? Дети, внуки у меня. Так ведь в городе они, квартиры у них там, работы, некогда им тут! — она выговаривала какую-то очень важную и естественную для себя истину, бесспорную: им — жить в самый раз, а мне с Богом разговаривать пора. И все бубнила что-то про детей: какие они у нее славные, как у них хорошо, и, значит, у нее тоже хорошо; и невозможно было оборвать обстоятельный рассказ, потому что это и было тем главным, тем единственным, что у нее оставалось и что задерживало пока на этом свете.

– Вот, ты говоришь! — вдруг по-стариковски основательно принялась она меня укорять неизвестно в чем. — Вот, говоришь! А ко мне тут сын приезжал! Крышу делал. Шифер вон положил…

Видел я этот шифер… Наверно, просто раздел крышу какого-то соседнего, давно обезлюдевшего дома.

Вряд ли она что-нибудь знает — барачные люди по природе своей нелюбопытны, тем более в таком возрасте.

К вящему моему изумлению, она что-то вспомнила: да, был тут человек…

– Возраст? Какой из себя?

Она рассеянно ласкала большим и указательным пальцами уголки губ — чисто старушечий жест, обозначает задумчивость и блуждание в потемках пустой, беззвучной памяти. Память стариков видится мне в форме огромного колхозного амбара, откуда давно вымели все до последнего зернышка: пусто, пыльно, скучно.

– Какой? Дак, какой?.. Никакой. Обычный, человек и человек.

Это уже существенно: никакой — значит, как все мы, никакие люди в никаком городе.

– Еще это… Кхэкал он.

– Кашлял?

– Ну… Кашлял.

– Где жил?

– Да тут где-то. Вроде б, в котельной.

– Какой котельной? Нет же тут ни черта никакой котельной…

– Там… — она повела взгляд в сторону окна. — Недалече тут. Машинный двор раньше был. Ну, и котельная при нем. Сын, когда приезжал, оттуда шифер брал, с котельной… — она испуганно покосилась в окно, потом на дверь и перешла на шепот. — Он ведь человека там нашел, Колька-то мой.

— Где?

– Как где, в котельной, где ж еще-то…

– Того, что кашлял?

– Да не-е-е! — она замахала на меня маленькими руками. — Другого. Больного совсем. В район еще его возил, в больницу сдавал — тот своими ногами ходить не мог. Сын и отвез. У него ж мотоцикл с коляской, у Кольки.

Я принес из автомобиля кулек с пирожками, купленными на всякий случай — конечно же, возле метро — положил на стол; старуха заплакала и пожелала на прощанье: Бог в помощь!

Котельная на машдворе — это в полутора километрах от деревни — представляла собой приземистое каменное строение без окон. Дверной проем чернел в облупившейся стене, а саму дверь я нашел внутри — ее сняли с петель, прислонили к стене. В дальнем углу — штабель сухих дров.

Я поднял голову. Крыша, в самом деле, наполовину разобрана.

Я вышел на улицу. Неподалеку от котельной чернела груда угля — поначалу я не обратил на нее внимания. Теперь пощупал, понюхал.

Свежий уголь. Его привезли сюда совсем недавно.

Я вернулся и обследовал котлоагрегат. Судя по всему, он еще вполне на ходу. К нему вплотную прислонен контейнер. Внизу, по всему периметру, контейнер густо зализан черной гарью. Груды головешек подпирают железные углы. Я покосился на поленницу, и мне стало не по себе. Я открыл дверцу и чуть было не опрокинулся навзничь: это был не просто дурной запах — меня едва не сшиб с ног настоящий залп зловонья.

В этом железном ящике кто-то жил, и жил затворником; возможно, он что-то ел и гадил там же, где ел.

Я попробовал себе представить все прелести этого времяпрепровождения: если котлоагрегат в рабочем состоянии, да еще если сам контейнер обложен костром, в железной конуре должно быть чудовищно душно.

Это, собственно говоря, была коптильня.

Но здесь коптили не рыбу и не мясо, а живого человека.

Его могли бы просто отправить на тот свет. Могли перерезать ему глотку. Кастрировать. Четвертовать. Пытать током. В конце концов из него могли бы сделать просто "корейскую собаку". Корейцы, возможно, и неплохие люди, но я не могу принять их живодерских обычаев: прежде, чем съесть собаку, они долго морят ее голодом, чтобы распухла печень, а затем бьют палками — собачий бифштекс хорош, по их понятиям, когда он сочен и кровит.

Ни то, ни другое, ни третье, ни десятое не выпало на долю затворника.

Его хотели именно закоптить в железной коптильне.

Я ехал обратно к деревне и думал о том, что мой чахоточный персонаж безумен. Он втаскивает в котельную металлическую клетку (интересно — как, с помощью крана, что ли?), потом сажает туда Бориса Минеевича — и потихоньку коптит.