Тень ивы - [74]

– Попробуй не задействовать нос, – строго сказал он ей.

– И ты глотай дым, а потом уж дыши.

Советы ли были так умелы, Жанна ли искала избавления от клинической смерти – а иначе она свою жизнь теперь и не называла, но у нее получилось – и не просто вдыхать дым, а и чувствовать, как он освобождает ее.

Ничего не случилось с миром и людьми вокруг нее – она сама стала другой: она стала любить их – и высокое небо, и оживающие в ночи заросли предгорий, ровный шум реки, Ванечку, который, конечно, никакой не брат Селиму, а ее сын. По тому, как она любила его в эти минуты, вглядываясь в его ожившее подвижное лицо, это была именно любовь матери к своему ребенку.

Это сложилось тем же вечером: она – мама, Ваня – сын, Селим – папа. Ваня быстро уснул, сморенный крепким конопляным самосадом, и из долины до дома Селим нес его на руках, вызывая слезы умиления на глазах Жанны, сквозь которые звезды и огни кишлака пускали во все стороны длинные лучи.

Она касалась его плеча, а когда Ваня был положен на свободную кровать в пристройке, Жанна обняла Селима и поцеловала его в губы, полная преданности и желания. Он поспешно расстегнул молнию на ее спортивной куртке, а она попробовала задержать его руку, когда он потянулся к ее брюкам.

– Ванечка…

– Твой Ванечка и не такое видел, – усмехнулся Селим.

– Наш Ванечка, – откликнулась она, увлекая Селима на кровать. – А ты, ты тоже многое видел?

– Но ты такая единственная, честное слово клянусь, – жарко зашептал он, – не веришь, что люблю? Не веришь?

– Верю, верю, – ее лоно было готово принять его, а он все еще проникал пальцами, как женский доктор, во все потаенные полости ее тела.

– Если не веришь, что люблю, вот потрогай, – он приблизил ее руку к своей возбужденной плоти, но все никак не направлял ее туда, где она исступленно ждала его.

Наконец он замер и сказал:

– Ты девственница, Жанна, я не могу с тобой… туда до свадьбы.

– Как?!

– Нет, мы обязательно будем вместе, но мы мусульмане, пусть сначала бог соединит нас.

– И как же быть?

– Давай ты повернешься ко мне спиной, да? И я буду любить тебя вот сюда, – он раздвинул пальцами ее ягодицы прямо под копчиком.

– Ну нет, Селим, это же негигиенично. И потом, это противоестественно.– она привстала на кровати.

–Все, что любящий мужчина делает с любимой женщиной, – естественно!

Она легла на живот, смущаясь от его решительных рук, оказывающихся не там, где она ждала его секундой раньше, боясь запахов и звуков, замороженная ожиданием боли. Но Селим с удручающей ее умелостью покрыл ласками все ее тело, и место проникновения не различалось среди облака нежности и удовольствия, которое ее окутало.

Если какая из проснувшихся в тот день любовей не оказалось дымом, то эта материнская преданность подростку, вполне, кстати, искушенному и потрепанному жизнью. После нескольких приездов Селима и Вани, всегда сопровождавшихся прогулками к реке, пикничками, раскуриванием папирос «со смыслом», такими же своеобразными любовными утехами по ночам, Жанна начала привыкать к своей каникулярной жизни. Она объясняла самой себе свое положение обычным для Таджикистана делом: любящий ее мужчина добывает средства к существованию, она – следит за его хозяйством. Правда, к хозяйству ее Таслима и близко не подпускала, даже на кухню заходить запрещала, указывая на выход из отведенной ей комнатки во двор, к реке.

Как-то в начале весны вслед за Селимом и Ваней-Нургали поутру в деревеньку прибыл на черной «Волге» кто-то главный, имени которого Жанна не знала, – Ата, как называли его Таслима и Селим. По невидимому повелению Аты грузовик, следовавший за ним, был разгружен, ночью жители кишлака, а также прибывшие, все в ослепительно белых одеждах, что-то раскладывали на столах в летней пристройке, ярко освещенной керосиновыми лампами. За ними присматривали Селим и Таслима, а Жанне и Ване строго-настрого было запрещено выходить из задней комнаты дома.

– Целая фабрика, – улыбнувшись Ване, сказала Жанна, осторожно поглядывая в окно.

– Фабрика и есть, – усмехнулся Ваня.

Он сидел в центре комнаты на корточках и покачивал худым задом, как трясогузка.

– А что они делают?

– Порошок фасуют.

– Какой порошок?

– Зубной, – зло откликнулся Ваня. – Давай лучше покурим, Жанн, вот у меня папиросина готова.

– Да ты что, Ванечка, каждый день, что ли? Это же наркотик, – она подошла к нему и обняла ладонями его лицо.

– Сама ты наркотик! Сегодня ночью узнаешь, что такое наркотик.

– Ты о чем?

– Да ни о чем. Завтра в Москву с тобой поедем.

Он закурил, подолгу задерживая внутри дым, и больше ни на какие вопросы не отвечал. Скоро он уснул, погасли в дворовой постройке лампы, разошлись белые тени. Легла и Жанна, но лишь для того, чтобы не привлекать внимания: ей опять было страшно, и тревога заставляла ее быть готовой ко всему. Скоро в комнату вошли Селим и Ата и неслышно заговорили о чем-то, потом Ата, которого она узнала по большой бороде, кивнул на нее и вышел. Селим наклонился к ней и тронул за плечо.

– Вставай, Жанна, пойдем.

– Куда?

– Тихо.

Он помог ей подняться, они пересекли темный двор и вошли в здание, где по словам Вани, «фасовали». Селим зажег лампу. На столе в центре она увидела десятки, сотни целлофановых пакетов, размером каждый не более дольки чеснока, связанных между собой тонким капроновым шнуром.