Тень ивы - [67]

А не лучше ли так, когда кто-то со стороны поможет – ведь сама можешь не решиться, можешь попробовать опять себя обмануть: будет еще что-то в твоей жизни, еще что-то может быть. Она шла, или точнее бежала, наверное, час, подальше от рынка, от этого милиционера, от людей, которые много о ней знали, но не знали главного. Она остановилась у ворот трамвайного депо почти на окраине, опершись ладонью о каменную стену.

А что, в сущности, вся ее жизнь, как не череда самообманов, привычки видеть желаемое вместо грубой и холодной правды?

***

Еще когда она, дочь влиятельного, хотя и непопулярного руководителя партконтроля ЦК компартии Таджикистана, заканчивала Душанбинский мединститут, у отца, Алмангеды, Алексея по местной манере «перевода» на русский, не возникало никакого желания вмешаться в ее распределение.

Подыскать место где-нибудь в Душанбе, еще лучше – в Патара, городке с элитными санаториями и богатыми женихами, в том числе из Москвы. И сама об этом не думала: может быть, потому, что в Таджикистане понятие «провинция» применимо к любому месту, а про Архангельскую область или Красноярский край как-то в голову не приходило. Ее направили работать терапевтом в городскую поликлинику в новом районе Душанбе, да и то с извинениями. Проректор Дилором Мамедовна – никому и в голову не приходило, что через три года все будут издеваться над обращением друг к другу по русской манере, с отчеством – даже оправдывалась:

– Жанна, милая, я пыталась вас устроить в закрытый пансионат ЦК в Патара, есть там место. Но Москва ставит своего, ничего не сделаешь.

Такая была сквозящая в настроениях обида на Москву, на русских, но без демаршей, боже упаси.

Потому Жанна и не хотела никаких особых условий. Она была не вполне таджичкой: мама Татьяна Викторовна – русская, папа Алмангеды Турсанович вырос в Новосибирске, в семье репрессированного первого министра здравоохранения Таджикской ССР. Но если таджики так болезненно, хотя и робко поминают об ущемленных национальных правах, она легко готова была все эти права уступить.

Да и какие права? Спецпаек пансионата ЦК? «Жигули» вне очереди? Особняк в городской черте в самшитовой роще? Все это и так было в их семье.

Через три года, которые Жанна отработала едва ли на две ставки в районной поликлинике, пришлось пожалеть, что не распределилась в Россию.

Свет независимого Таджикистана озарил семью Хаджиевых февральской ночью: в их дворе горела отцовская машина, вожделенные населением «жигули». Когда отец, убедившись, что телефон не работает, выбежал во двор, чтобы как-то бороться с огнем, от стены дома к нему метнулись три человека с заступами в руках и как кузнецы, слаженно обрушили на него удары плоских штыков. Проснулся от зарева пожара спавший на втором этаже младший брат Жанны третьеклассник Алишер, с воем бросившийся во двор на помощь отцу.

– Что вы делаете? – единственное, что он успел прокричать, потом уже не было ничего слышно. Он вцепился в ногу одного из нападавших и держал ее руками и зубами так крепко, что освободиться убегавшему удалось, только перебив лопатой руки мальчика.

Матери Жанны, вместе с дочерью всматривавшейся в зарево во дворе, стало худо после первого удара, уронившего ее Алма на гравиевую дорожку. Она еще с ленинградского своего детства мнила Среднюю Азию землей Лейли и Меджнуна, всегда находя подтверждение таджикскому гостеприимству и радушию, – да и могло ли быть иначе в семье третьего лица в республике, – и вдруг такая ужасная расправа.

Нападавшие скрылись так же быстро, как появились, услышав сдавленный крик кого-то из них:

– Иҷрои, таркиш, иҷро кунед!¹⁴

Жанна, бросившая с рук не дышавшую мать, выбежала во двор – она поняла, что от взрыва могут пострадать и отец и брат, – но не успела. Уже на крыльце грохнуло так, что ее отбросило назад в холл дома. Отца накрыло горящим куском взорвавшейся машины, подойти к нему мешало гудящее пламя, вырывающееся из прямоугольника двора, как из жерла вулкана. Брат лежал в самом центре пылающей лужи бензина.

Жанна кинулась назад, к матери, попыталась сосредоточиться, подтащила ее к дивану, устроила голову на валике, потрогала пульс, приоткрыла веко, взглянула на зрачки. Пульс был, зрачок двигался. Поднесла к ноздрям нашатырь, помогая вдохнуть нажимом на грудную клетку. Мать не реагировала, Жанна метнулась к шкафчику с лекарствами, непослушными руками нашла шприц, ампулы с кордиамином, атропином – мама мучилась иногда от аритмии, так что лекарства Жанна держала наготове. Сложнее оказалось попасть иглой в вену, – не сразу, но она справилась – и вроде подействовало: оживилось дыхание и пульс наполнился.

Жанна кинулась во двор, – пламя ослабло, но еще обжигало, поднимаясь с земли, – склонилась над отцом и припала к его сочащемуся горячей кровью лицу: прерывистое дыхание слышалось.

– Сейчас, папочка, милый, немного подожди, – прошептала Жанна и побежала в дом – отцу нужно было ввести камфару.

Гаснущее пламя поглощалось темнотой, невозможно было бы и на целом теле рассмотреть вену, а что уж говорить о том, что представляло из себя тело ее отца! Дымящаяся окровавленная плоть, которая вопреки всему еще и дышала, – можно было только различить руки-ноги и голову. Она попробовала включить свет в доме, но во дворе не посветлело. Пришлось приподнять отца, подтаскивать его к дому, преодолевая ужасное ощущение, что плоть распадается в руках, как перезревший гриб. К ее ужасу отец никак не реагировал на эту встряску.