Тень ивы - [40]

– Роксана, – умоляющим голосом позвал Жнец, и она подняла к нему глаза. Видно, что-то отчаянное было в его лице, отчего она бросила тряпку и взяла у него ребенка.

– Иди в машину, подожди там, – сказала она, глядя на него с сожалением. И не веря тому, что можно добровольно отказываться от такого сокровища, как Вова, посмотрела на ребенка, слегка его от себя отодвинув. И тут же поцеловала Вову в нос, в глаза.

Костя выбежал из помещения и на крыльце несколько минут стоял, глубоко дыша, оценивая самый обыкновенный воздух, не пропитанный горьким настоем сиротства. Он ждал Роксану в тот день до глубокой ночи, голодный, усталый и злой, уже не чувствуя того, что потрясло его вначале. При этом двор интерната, по которому он ходил из угла в угол, был со всех четырех сторон замкнут стенами таких же палат, как та, в которой он держал на руках Вову. Однажды выходила во двор Света, предлагала ему поесть.

– Вот кашка гречневая, котловая, с маслом, поешьте.

Жнец посмотрел на бесформенную массу, лежащую на железной тарелке, сопровождаемую запахом из открытой за спиной санитарки двери, и рвотный спазм выгнул его шею прямо навстречу Свете. К счастью, ничего из него не исторглось – он не помнил, когда ел последний раз. Он присел на ступеньку крыльца, Света поспешно скрылась.

Он стыдил себя, уверяя, что эти несчастные дети со всех четырех сторон – тоже часть жизни, что они тоже нуждаются в сострадании и помощи, что долг всякого человека – помогать им в их тяжелой жизни, но перебороть жестокой, физической брезгливости в себе не мог. От этого становилось еще тяжелее. Он пытался сосредоточиться на том, что он на месте любого из этих детей не цеплялся бы за жизнь, а стремился бы возможно и невозможно к смерти. А ребенок с огромной головой? Он не может стремиться, потому что не владеет собой. И большинство из этих детей – так.

Одним словом, тяжесть наслаивалась на тяжесть. В конце концов к этому добавилась обида на Роксану: зачем она привезла его сюда?

Для причастия? Подходящий пастырь! Он вспомнил, как она, стоя над ним с раздвинутыми над его лицом ногами, проливает себе на грудь темное вино, которое стекает струйкой с ее лобка ему в рот. Вполне достойный их союза обряд. Приобщение к таинству.

Между тем, когда глухой ночью они отправились из Климовска назад, он увидел, как пронизана радостью Роксана, как она льнет к нему, словно благодаря за терпение. Понимает, что он перенес какую-то очень существенную трату ради нее. Так обычно ведет себя женщина, когда на ее каприз мужчина потратил большие деньги. Но от упрека, в который он, вероятно, обратил свою злость, Жнец не удержался.

– Все это, конечно, очень благородно, но я не понимаю: почему нельзя завести себе своего собственного нормального ребенка, а не ухаживать за сотней увечных детей?

– А ты можешь быть агрессивным, – с восхищением посмотрела она на него.

Это было второе открытие для Кости в характере его возлюбленной.

Вскоре стало понятно, почему ей так нравились сильные проявления его характера.

***

Помнится, через две недели их постоянных встреч он приехал к Роксане вечером, она открыла и зарыдала, приговаривая: «Он опять избил маму!» Жнец увидел, что квартиру заполнял мглистый туман.

Оказалось, она говорила про отца, о котором добавила только, что он психически больной человек, опасный всякую минуту для тех, кто рядом с ним. Что в детстве она постоянно опасалась за свою жизнь, но мать едва ли не ценой своей жизни спасала ее.

– А что, нельзя его как-то изолировать? – спросил Жнец.

– Его изолировали, но он большой артист. Мастер пускать пыль в глаза. Если он не хочет, его никто и никогда не заподозрит в том, что он садист и убийца.

– Если он убийца, что мешает его посадить?

– Пытались, но нет улик. Он все делает хитро. И потом, если до него доходит, что мы пытались пожаловаться на него, и мне, и маме, он устраивает такое … В общем, нам же становится хуже. Он злобный и злопамятный. И он все-таки инвалид.

– Ну, что-нибудь придумаем.

– Не надо ничего придумывать. Его просто надо жизни лишить. Казнить! Ты можешь?

Невозможно представить, чтобы кто-нибудь воспринял серьезно эту фразу, сказанную с ясными, хотя и заплаканными глазами.

– Конечно.

Но этот разговор повторялся, и скоро не казался Жнецу простой колыбельной, хотя после его «конечно» она успокаивалась. Она радовалась, торопясь разогнать сумерки, и сияние ее лица, блеск темных глаз, блики ровно смуглого тела освещали комнату то ли рассветами, то ли закатами. Свет, как всегда, усиливался, горел, когда, управляя друг другом, как пилоты управляют болидом, они направляли излучения от своих тел в сторону оргазма.

Оргазм всегда, оргазм везде, но непременно вместе! Кроме встречных волн наслаждения, их соединение все настойчивее сопровождал ослепительный свет, поступающий одновременно отовсюду и не знающий преград в виде таких мелочей, как стены, полы, потолки. И все требовательней звучал ее вопрос.

– Помнишь про моего папу Ганса? Он жив и угрожает мне и маме каждую минуту.

– Чем? Что же страшного, ну расскажи.

– В моем детстве не было конфет. Ни одной. Он считал, что надо есть соль, потому что это укрепляет кости, очищает кровь, сберегает зубы. И когда я тайком упросила маму дать мне хотя бы попробовать, он отнял у меня какой-то жалкий леденец и тут же маму в кровь избил.