Тень ислама - [49]
Я остановила его:
— Зачем это делать? Разве это нас касается? Бог ей судья!
— О, Господи, Господи, — повторял устрашенный спаги. — Дай мне убить врага Бога и его созданий!
— Скажи мне лучше, что она может сделать с этой рукой?
— А, ты не знаешь! Это проклятая колдунья. Рукою мертвеца она замесит хлеб. Потом она даст его поесть какому-нибудь несчастному. И сердце того, кто поест хлеба, замешанного рукою мертвеца, отрезанною в полнолуние, в ночь на пятницу, ссыхается и медленно умирает. Он делается безучастен ко всему и страшное сужение души овладевает им. Он чахнет и умирает. Да спасет нас Бог от этого колдовства!
Старуха исчезла в тихом сиянии ночи, уходя к своему темному делу. Мы в молчании вернулись на дорогу, ведущую к городу тысячи небольших и круглых куполов, которые, казалось, продолжали, от одного конца горизонта до другого, сказочные спины Эрга, в гигантский светящийся город Тысячи и Одной Ночи, населенный духами и чародеями.
МЕРИЕМА
Мериема пришла и разбила свою черную с широкими красными полосами палатку в «Амуриа», лагере девушек ее племени, у подножья бурых стен Ударчира[23].
Ей было шестнадцать лет. Высокое, тонкое под темносиней млафа, ее янтарное тело было еще гибко и упруго. Ее лицо, обрамленное черными косами, было темно и прекрасно. Дуга бровей увеличивала роскошь блеска больших золотисто-рыжеватых глаз с крашеными ресницами и детская улыбка в важной неподвижности черт полуоткрывала чувственные губы над широкими перламутровыми зубами.
Золотые круги проходили сквозь нежные мочки ее ушей, широкие серебряные кольца блистали на ее тонких запястьях тусклым блеском, оттеняемым слезами крови коралловых инкрустаций.
В ее палатке стоял старый зеленый сундук с тяжелыми, потертыми замками, лежали бедные принадлежности хозяйства номадов и постель — большой сложенный ковер Афлу — и несколько старых шерстяных подушек.
В огромном, диком, грязном вертепе, в этом квартале проституток Фигига, Мериема «Амуриа» была единственной, желаемой из всех.
Своими медленными руками она ежедневно убирала палатку и долго потом украшала себя, драпируя лохмотьями бедности свое тело королевы.
Меряема усаживалась в голубоватой тени палатки, скрестив ноги, уронив на колени руки.
И в течение часов она ожидала так.
Перед ней до самых охряных стен влажного пальмовника Зенаги расстилалось голое, пыльное поле. Там, под легкими финиковыми пальмами, журчащие ручьи, темные пруды, в которых отражаются витые стволы, голубоватая листва и золотые кисти фиников, роскошное плодородие терпкой земли, светлая пыль, вновь возникающая вблизи, сжигаемая всепожирающим солнцем.
И медленные проходили верблюды…
НЕВЕСТА
Могаммед провел правой рукой по своей тонкой, чуть появившейся бородке.
— Пусть, — сказал он, — мне сбреют ее и пусть я стану подобен женщине, если я не сдержу слова, и если я не введу тебя в палатку моего отца, о Анбарка! Если я забуду тебя, пусть ослепнут мои глаза и пусть я окончу жизнь, прося подаяния во имя Бога!
Анбарка, рухнувшая на тяжелый многоцветный ферах (постельный ковер), медленно плакала.
Ее тело было гибко нежной гибкостью юности, ее овальное лицо с янтарной, бархатной кожей было очаровательной свежести. Ее очень длинные и очень черные глаза покраснели от слез, она их лила, не переставая, с той минуты, как Могаммед, придя к ней накануне, сообщил о своем отъезде в Южный Оран с гумом[24] своего племени.
— Да, ты говоришь это теперь, а потом ты уедешь на войну и, если даже Бог вернет тебя живым, ты забудешь Анбарку, маленькую, ничего не стоящую Анбарку!
Могаммед наклонился к ней и обнял ее, отирая нежно ее слезы.
— Не плачь: жизнь и смерть, и сердце человека в руках Бога. Что же касается меня, то у меня только одно слово, и пусть проклянет меня Бог, если я забуду сегодняшнюю клятву. Ради тебя я оставил мою жену, мать моего сына, и из-за тебя мне без конца надоедал отец… Будь спокойна, Анбарка, и ожидай моего возвращения, полагаясь на Бога и меня!
Боясь расчувствоваться, Могаммед поднялся и внезапно вышел; не приличествует мужчине, джуаду (благородному) плакать перед женщиной.
И Анбарка осталась одна в жалкой комнатушке, лавчонке, выбеленной известью, в одной из грязных и пустынных уличек Афлу.
За несколько месяцев перед тем, Могаммед ульд Абдель Кадер, сын одной из самых больших палаток Джебель-Амура, охотясь в горах, встретил вблизи редира (пятно воды на глинистой почве) Анбарку, наполнявшую водой большую амфору из обожженной глины.
Едва созрев, Анбарка была уже прекрасна, и Могаммед пожелал ее. Она уступила с пассивностью девушек ее расы: Могаммед был прекрасен, молод, знатного рода и щедр беззаботной арабской щедростью, доходящей почти до мотовства.
Так как он вернулся в Афлу, она последовала за ним и обосновалась среди жриц любви и веселья, чьи ярко-цветные платья весело выделяются на фоне серого камня, розоватой земли и темной зелени этой крохотной, искони проституируемой столицы.
И Могаммед, покидая под всевозможными предлогами отцовскую палатку, упорно являлся к ней, вопреки гневу отца и увещеваниям знатных мусульман.
Между Могаммедом и Анбаркой зародилась та странная любовь, бурная и в то же время нежная, которая так часто рождается между арабами благородной крови и видного положения и неизвестными проститутками.
