Тень деревьев - [11]

Хожу к банкирам, слушаю купцов.

Дивишься ты, на что я годы трачу,

Как петь могу, где время для стихов.

Поверь, я не пою, в стихах я плачу,

Но сам заворожен звучаньем слов,

Я до утра слагать стихи готов,

В слезах пою и не могу иначе.

Так за работою поет кузнец,

Иль, веслами ворочая, гребец,

Иль путник, вдруг припомнив дом

            родимый,

Так жнец поет, когда невмочь ему,

Иль юноша, подумав о любимой,

Иль каторжник, кляня свою тюрьму.

XXXI

Счастлив, кто, уподобясь Одиссею,

Исколесит полсвета, а потом,

В чужих порядках сведущ, зрел умом,

Ла землю ступит, что зовет своею.

Когда же наконец увидеть я сумею

Мою Луару, мой убогий дом

И дым над крышей в небе голубом?

Я не хочу величья Колизея.

Не мил мне мрамор. Как ни пышен Рим,

Он не сравнится с домиком моим.

На что бы ни глядел и ни был где бы,

Передо мной не боги на горе,

Не быстрый Тибр, а милая Лире

И Франции единственное небо.

XXXIX

Хочу я верить, а кругом неверье.

Свободу я люблю, но я служу.

Слова чужие нехотя твержу,

Который год ряжусь в чужие перья.

Льстецы трусливо шепчутся за дверью,

Вельможа лжет вельможе, паж — пажу.

Не слышу правды, правды не скажу,

Хожу, твержу уроки лицемерья.

Ищу покоя, а покоя нет.

Я из одной страны спешу в другую

И тотчас о покинутой тоскую.

Люблю стихи, а мне звучит в ответ

Все та же речь, фальшивая, пустая —

Святоши ложь, признанья краснобая.

CVI

Зачем глаза им? Ведь посмотрит кто-то,

Доложит. Уши им зачем? Для сна?

Они не видят горя, им видна

Доспехов и трофеев позолота.

Кто плачет там? Им воевать охота.

Страна измучена, разорена,

Но между ними и страной стена.

Еще поцарствовать — вот их забота.

Страна кричит. У них свои игрушки:

Знамена, барабаны, трубы, пушки.

Приказ готов. Оседлан быстрый конь.

Так на холме король троянский стоя

Глядел, как перед ним горела Троя,

И, обезумев, прославлял огонь.

Эжен Потье (1816–1887)

ЖАН-НИЩЕТА

Голодных дней не считать,

С жизнью больше не спорить,

Это ты, Жан-нищета,

Свалился пьяный от горя.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Валит мокрый холодный снег,

Лохмотья мои покрывает.

Значит, это ты — мой конец,

Парижская мостовая.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Я водил иглой для чужих именин,

Рубашка моя вся в клочьях,

Я — Жан-нищета, я просто один,

Один из многих рабочих.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

У меня был сын Жан,

У меня была дочка Жанна.

Жана убил улан.

Ласкают Жанну уланы.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Был день, и сердце мое

Забилось жизни под пару:

Я в руки взял ружье

Парижского коммунара.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Поставили нас к стене

Гвардейцы и драгуны.

Я крикнул драгуну: «Нет!

Да здравствует Коммуна!»

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

На каторге землю я рыл,

Могилу себе я вырыл,

А они средь знамен и кадил

По-прежнему правят миром.

Да, да, да.

Это не кончится никогда!

Стефан Малларме (1842–1898)

ПОЛДЕНЬ ФАВНА

Фавн:

О нимфы, я хочу продлить их…

            Заревое

Их тело нежное дрожит в глубоком зное,

Средь чаши снов.

     Любил я нимфу или сон?

Не знаю, все как ночь старинная, и я смущен,

Средь веток хрупких. Наяву я вижу ясно

Лишь этот лес. Увы, мне кажется, напрасно,

Один, без нимф, я, засыпая, восхотел

Дать торжество загадке их далеких тел.

Подумай!

     Может быть, те женщины лишь тени

Твоих несбыточных и древних вожделений.

О фавн, твой сон, как слез играющий родник,

Из хладных синих глаз стыдящейся возник.

Но погляди, как летний ветерок, вздыхая,

Несходная трепещет пред тобой, иная.

Когда в истоме утро хочет обороть

Жару и освежить томящуюся плоть,

Оно лепечет только брызгами свирели

Моей, что на кусты росой созвучий сели.

Единый ветр из дудки вылететь готов,

Чтоб звук сухим дождем рассеять вдоль лесов,

И к небесам, которых не колеблют тучи,

Доходит важный вздох, искусный и певучий.

О сицилийского болота тихий брег,

Как солнце, гордость сушит твой унылый век.

Под лепестками ярких искр тверди за мною:

«Что здесь, тростник срезая, приручал

            его я,

Когда средь золота зеленого лугов,

Средь пышных лоз и влагу сеющих ручьев,

Как будто зверя белизну, узрел я, в лени,

Тех нимф и негу плавную движений.

И при начальном звуке дудки взвился ряд

Пугливых лебедей, не лебедей — наяд».

Я опаленный и недвижный, в полдень гнева,

Не зная, отчего свирели сладкие напевы,

Которые звучат в жестокой тишине,

Рассеивают их, давно желанных мне,

Один, и надо мной лишь солнца блеск

            старинный,

Встаю, подобный, лилия, тебе, невинной.

И грудь моя показывает тайный след

Какого-то укуса, но не ласки, нет,

Не беглый знак витающего поцелуя,

Богини зуб его мне подарил, тоскуя,

Но тайна, вот она — воздушна и легка

Из уст идет играющего тростника.

Он думает, что мы увлечены напрасно

Своей игрой, которую зовем прекрасной,

Украсив, для забавы, таинством любовь,

Глаза закрыв, и в темноте рыдая вновь

Над сновиденьем бедер и над спин загадкой,

Мы эти сны, пришедшие к душе украдкой,

Зачем-то воплотим в один протяжный звук,

Что скучно и бесцельно зазвучит вокруг.

Коварный Сиринкс, бегства знак, таи свой шорох

И жди меня, вновь зацветая на озерах.

Я вызову, срывая пояс с их теней,

Богинь. Так, чтоб не знать укоров прежних дней.

Я, виноград срывая, пьяный негой сока,

Пустую гроздь, насмешник, подымал высоко,

 И в кожицы я дул, чтоб, жадный и хмельной,