Тень без имени - [44]

В этом наследстве художника, как и в том, что завещал Блок-Чижевски, заключена мрачная интуиция. Необъяснима уверенность Коссини в том, что, несмотря ни на что, в этой ситуации я выживу, вопреки той судьбе, избежать которой ему не удалось. В моем сознании не укладывается, как ему удалось предугадать, что мое существование окажется более длительным, чем его жизнь, и как, находясь в состоянии умопомешательства, он сумел узнать о том, что Эйхман в конце концов был осужден и повешен в Тель-Авиве через два года после ареста в Аргентине. Так или иначе, каким бы способом ни удалось художнику предугадать мое спасение, получив картину, которую мой несчастный друг завещал передать мне в память о себе, я понял, что он не долго размышлял, прежде чем решить, кому она достанется в наследство. Вначале, когда я смог рассмотреть эту написанную маслом фигуру, размышляющую в окружении самых драматичных светотеней, то подумал, что это обычное наследство тоже представляет собой посмертную криптограмму — одну из тех нелюдимых и нагоняющих страх беговых дорожек, по которым художник имел обыкновение перемещаться по жизни с величием трансатлантического судна, находящегося на грани своего крушения. Затем я подумал о том месте, куда загнали Коссини пытки Богарта. Художник представился мне оцепеневшим в глубине одного из многочисленных пронумерованных переходов, навечно онемевшим перед своей шахматной доской. Он был одет в тот самый серый халат, о котором я вспомню через три года, когда получу его произведение и почувствую себя недостойным мягкой кровати и шикарной квартиры в Ноттинг-Хилле, где при других обстоятельствах чувствовал бы себя очень комфортно. Однако в тот момент удобства казались мне непреодолимым препятствием для понимания картины, в которой, возможно, и находилась недостающая часть моей истории.

На этот раз, против своего обыкновения, я ошибся только наполовину. В этой картине не было ничего, что содержало хотя бы неясный намек на основную дилемму, перед которой поставило нас наследие барона Блок-Чижевски. Тем не менее, как и следовало ожидать от человека с интеллектом Коссини, он был очень осторожен, разыгрывая свою последнюю карту, надеясь, возможно, на то, что я хотя бы раз смогу повести себя достойно его замыслу. Никакой ключевой знак, никакая скрытая на холсте надпись не показались художнику достаточными для того, чтобы я взял на себя труд искать их. Картина была скорее призрачным воспоминанием о самом Коссини, которое вело меня к воскрешению в памяти, шаг за шагом, всего, что он некогда говорил мне. Казалось, будто бы художник знал, что в какой-то момент, сам того не ведая, он дал мне конец веревки, за который я смогу ухватиться, когда его уже не будет на свете.

Признаюсь, что мне потребовалось несколько дней, чтобы приспособить мой ум к той частоте, на которой Коссини призывал меня из царства мертвых. Почти с удовольствием я, как только смог, освободился от своих обязательств перед издательствами и сумел провести мгновения наедине с человеком в сером одеянии, который в другие времена показался бы мне невыносимым. Постепенно мне удалось стереть в воображении броскую роскошь своей квартиры и оказаться лицом к лицу с картиной Коссини с энергичностью того, кто отказывается вырваться из объятий сна, в котором кто-то вот-вот расскажет ему о чем-то, тревожившем его с самого детства. Однажды утром, наконец, я вдруг ощутил, что мой ум заработал с головокружительной быстротой, которая ранее была ему несвойственна, и мне недолго пришлось блуждать в воспоминаниях, прежде чем я столкнулся с приговором: Коссини хотел, чтобы я помнил о нем. Во время нашего последнего телефонного разговора художник говорил о том, что расшифровка мной рукописи барона избавила его от обременительного путешествия. В тот вечер, вероятно испугавшись неизбежного разочарования Коссини, я не смог обратить внимания на эту фразу, которая лишь впоследствии нашла свое место в двойственном пространстве сознания, где любой намек на путешествие воспринимается нами лишь как метафора, символизирующая смерть.

Однако Коссини, я хорошо это знал, вовсе не обладал душой поэта. Следовательно, путешествие, о котором он говорил, было на самом деле путешествием. Но — куда? В каком месте находилась та часть правды барона, которую художник считал зашифрованной в нашей рукописи? А быть может, Коссини и знал об этом? Несомненно, в результате нашей последней беседы и предательства полковника Кэмпбела художника также захватили где-то на вокзале или в аэропорту, хотя он предпринял это путешествие вовсе не для того, чтобы убежать от судьбы, которая, как имел любезность предупредить меня Богарт, рано или поздно настигла бы моего товарища. Нет. Целью Коссини должно было быть желание докопаться до истины раньше, чем другим удалось бы погрузить художника в вечные сумерки сознания, каким стало его сумасшествие.

Женева, Лондон, Вена. Из своего одинокого существования в Ноттинг-Хилле я тысячи раз посещал эти места, указанные на нашей личной карте. В течение последних лет судьба неоднократно возвращала меня в эти пункты, без чего ее недавний поворот не смог бы воскресить горькие воспоминания о художнике. Каждый город, каждое лицо и каждое слово, произнесенное на незнакомом языке, казались мне носителями той портовой холодности, которая заставляет нас чувствовать самих себя изгнанниками. Все это ни тогда, ни теперь, когда я посещал эти города, как если бы я никогда их не видел, не указывало мне даже на малейшие признаки того, что Минотавр, на поиски которого отправился Коссини, уже находится в заключении. Наконец, когда я уже был готов отказаться от своих попыток хоть как-то разобраться во всем этом, случай привел меня в то место, которое полностью ускользало от моего внимания. Свет пролился не в виде чего-то зашифрованного в одном из уголков моей памяти, он вспыхнул после получения мною одной телеграммы. Она была одной из тех надоедливых телеграмм, при помощи которых мои издатели обычно указывают мне на необходимость новой поездки для продвижения моих книг на рынке. Обычно, из чувства пренебрежения, я должен напиться, когда узнаю о новом пункте, куда забросят меня литературные обязанности, с каждым разом все менее и менее приятные. Однако на этот раз что-то заставило меня интуитивно почувствовать, что у этой поездки, внешне похожей на остальные, должно быть какое-то особое предназначение. Так, не задумываясь, я разорвал конверт и увидел, как передо мной с силой взрыва на солнце возникло столь желанное слово — Франкфурт. Название этого города повертелось в моей голове и направило мои мысли к воспоминаниям о наследстве барона. Ослепленный, вероятно, своим обычным пренебрежением к очевидному, Коссини, должно быть, вначале подумал о том, что фигуры, которые передвигал барон из загробного мира, ограничивались тремя именами, указанными в его загадочной приписке. Вероятно, только впоследствии он столкнулся с тем, что наше трио наследников на самом деле представляло собой квартет. Оно было не треугольником, а, скорее, прямоугольником, четвертая вершина которого должна была находиться во Франкфурте, где был расположен дом для престарелых, в пользу которого барон оставлял щедрые пожертвования. Не это ли путешествие было именно тем, которое художник собирался совершить перед нашим последним разговором? А может быть, я сам выдумал это, зараженный идеями своего товарища? Никто и ничто не могло дать ответа на эти вопросы, что, однако, не помешало мне ухватиться за эту единственную хрупкую ниточку Ариадны для того, чтобы продолжить собственный путь к истине.