Темза. Священная река - [6]

Но время изгибается, скручивается. Река вьется и петляет. Спирали внутри потока, то поднимающиеся к поверхности, то опускающиеся к самому дну, – символ временной турбулентности. Река удлиняет время. Идущий приречной тропкой живет в ином времени, нежели тот, кто проезжает в автомобиле или поезде по мосту. Река убеждает нас, что время подразделяется на зоны. Изгибаясь столь прихотливо, то к северу, то к западу, она рискует потерять себя в лабиринте, который сама же создала. У острова Пентон-Хук между Чертси и Стейнзом река делает петлю длиной в полмили, преодолевая при этом по прямой расстояние всего в 18 м. Часы тут бесполезны. Близ Блэкуолла Темза пересекает меридиан трижды, что подчеркивает ее своеволие.

Река течет столетие за столетием, но, разумеется, она не вечна. Ее не станет, когда не станет всего нашего мира. Однако по человеческим меркам это самое близкое, что только может быть, к нескончаемому процессу. В стихотворении Теннисона “Ручей” (1853) поток говорит:

Людская жизнь так коротка,

Я ж буду течь вовеки.

Но это ощущение может породить у человека смутную тревогу. Река текла еще до возникновения людей, которые с самого начала непрестанно с нею сражались: переходили ее вброд, наводили мосты, плавали по ней, укрощали ее, перекрывали ее плотинами, меняли ее русло – и знали при этом, что река перетерпит все. Она будет струиться бесконечно.

Четвертому герцогу Куинсберри, которого прозвали “старым Кью”, надоело смотреть на Темзу из окна своего дома в Ричмонде. “Да что в ней такого, скажите на милость? – брюзжал он. – Течет, течет, течет, вечно одно и то же”. Лонгфелло писал, что на большой реке “медлительные годы плыли мимо и исчезали”. Те, кто хорошо знает Темзу, ходят неторопливо. У нее есть участки, где вода течет как бы неохотно. Индустриальная революция обошла в свое время Темзу стороной, промышленные предприятия возникли на ее берегах только после Первой мировой войны. В верхнем течении Темзы все еще различимы следы архаической сельской жизни. Некоторые деревни – например, Лечлейд и Криклейд, – словно бы законсервировались в своем преклонном возрасте, как будто находясь в скрытом союзе с рекой, которая всегда им служила. Кеннет Грэм, сотворивший мифологию Темзы в книге “Ветер в ивах” (1908), заметил об одной приречной деревне, что в ней царят “святое спокойствие” и “природная дремотность”; тот, кто бродит по берегу, – “бездельник”, чья душа вольно летит “сквозь золотые просторы воображения”. Для многих это – естественное состояние человека, прогуливающегося берегом реки. Высвободившись из мира дней и часов, он парит среди грез. Тот, кто предается мечтаниям у реки, может мечтать как о будущем, так и о прошлом.

Но, когда речь идет о жизни Темзы, определить, где начало и где конец, не так-то просто. Понятие гидрологического цикла, круговорота воды между рекой и морем создает проблему для тех, кто существует в линейном времени. Можно ли сказать, что Темза где-либо кончается? И если да, то где он, этот конец? Теоретически говоря, ее конец – это точка, в которой она начинается вновь. Беспрерывно двигаясь вперед, она в то же время течет назад. Исаак Розенберг написал о Стэнли Спенсере, создавшем много изображений Темзы близ Кукема, что “от его полотен исходит то переживание вечности, то ощущение безначальности и бесконечности, какое рождают в нас все шедевры”. Можно предположить, что этой “безначальностью и бесконечностью” Спенсер обязан проживанию около реки. Он писал сцены библейской древности в антураже XX века. Нескончаемая жизнь Темзы наводит на мысль, что природа всего на свете циклична.

Вот почему будущее реки часто описывали в терминах ее давнего начала. Шелли предсказал однажды, что “вокруг опор моста Ватерлоо образуются камышово-ивовые островки, и на пустую реку будут бросать зазубренную тень обломки арок”. В антиутопии Ричарда Джеффериса “После Лондона” (1885) Темза будущего названа “огромным застойным болотом”. В картинах грядущего, которые мы себе рисуем, часто возникает Темза, вернувшаяся к некоему первобытному состоянию, причем неявно предполагается, что в каком-то смысле она всегда оставалась первобытной. Начало реки содержится в ее конце. Историк Томас Бабингтон Маколей изобразил разрушенный мир будущего, когда “некий приезжий новозеландец… посреди громадного безлюдья, стоя над уцелевшей аркой разбитого Лондонского моста, будет зарисовывать развалины собора св. Павла”. Здесь река становится центром какого-то античного, почти первобытного мира поверженных камней.

Если река бросает вызов понятию времени, то она также, кажется, ставит вопросы о соотношении времени и пространства. Является ли сопутствующее пространство – берег, исток, – принадлежностью реки? Можно ли вообще говорить о ее пространственном контексте? Ведь она – беспрерывный свободный поток. Можно ли, например, создать прозрачную скульптуру реки, какой она является в данную наносекунду? Вряд ли. Тогда каково ее тело? Как определить ее объем?

Уильям Моррис владел двумя домами у Темзы. Один, в Хаммерсмите[6], назывался Келмскотт-холл, и его сад выходил на Темзу. Другой дом располагался в деревне Келмскот близ Лечлейда. Моррис с удовольствием думал о том, что вода, протекающая под его окном в Хаммерсмите, уже побывала около его сельского жилища. Само пространство, таким образом, становится как бы текучим, бесконечно пластичным. Для Морриса два места на земле, отстоящие друг от друга более чем на сто миль, наделены единым очарованием. Тут, может быть, кроется объяснение тому, что писатели и мечтатели, жившие у реки, такие, как Льюис Кэрролл, неизменно отличались гибким отношением к размерам и расстояниям. Они могли сделать их крохотными, могли – непомерно большими.