Темп - [34]

Это произошло за апельсиновыми деревцами, в углу теплицы, куда Арам пришел поставить свой велосипед. Сооружение потом было снесено, и только заросли рододендронов позволяют угадать то место. По правде говоря, нужно было бы там все перепахать плугом, горстями бросая в борозды соль. Тот злосчастный случай пригвоздил его к месту, и он остался стоять с разбитым сердцем, с пересохшим ртом посреди своей рухнувшей вселенной. Такой удар, что он мог бы попросту свихнуться и бунтовать до конца своих дней. Такой удар, который мог бы бросить его в волны озера, заставить глотать крысид, гербицид. В одну секунду с его детством, проведенным на этом прибрежном клочке земли, было покончено. Был грубо положен конец постоянно жившей в нем иллюзии, что Грета, его Грета, с ее душой и кожей, телом и юностью, принадлежит ему одному и что они вдвоем будут жить вечно на каком-то залитом солнцем облаке, не ведая забот, вдали от всего остального, оказываясь по утрам в воскресенье в одной постели, чтобы смеяться и нежиться, глядя, как рыбаки закидывают сети в озеро перед Гравьером. Вернись Эрмина из Германии даже с наследством Круппов, и то ей не удалось бы привезти большей радости, чем радость, которую они делили друг с другом до того дня.

И вот сам Орландо, виновник всей этой мелодрамы, вдруг совершенно бездумно, с некоторой долей жестокости, с вызовом — чтобы нащупать какое-нибудь уязвимое место — вздумал воскресить в памяти случившуюся катастрофу. Орландо, ставший профессором Орландини, накануне важного выступления на кардиологическом Конгрессе, Орландини на другом конце этого отрезка пути, этого большого куска жизни. Было вполне очевидно, что для него инцидент не имел никакого значения. Да и вряд ли он о нем помнил. Вряд ли вспоминал, что из-за этого Арам все бросил и уехал в Германию с братом Эрмины.

А он уже рассказывал — несомненно, для публики за соседними столами, поскольку сидевшие за соседними столами уже навострили уши и вслушивались в его речи, — про то, как Тобиас отказался принять в «Ласнере» маркизу Кассатти, которая в Венеции кормила своих удавов живыми кроликами, и про то, что «старый большой господин», не признававший авторитетов, с таким же успехом запретил бы пускать в свои салоны великую Сару Бернар, если бы она явилась с живой ящерицей, накинутой вместо воротника. После их изысканного ужина под люстрами, который только что состоялся в пустынном, как храм, зале и который походил на священнодействие, на торжественные мессы былых времен, называвшиеся на церковном жаргоне мессами «на тройке лошадей», эти анекдоты выглядели не слишком аппетитно. И в этом зыбком контрапункте было трудно заметить связующее звено между подобными судами-пересудами и несколькими словами, сказанными по поводу Греты.

Но раз уж тема всплыла, от нее не так-то просто отделаться. Говоря, что время от времени он видит Грету, Орландо тем самым намекал, что он, Арам, мог бы с ней встретиться тоже. Ведь она все-таки его воспитала и даже кормила, когда от бедняжки Эрмины не стало больше поступать средств. Именно она, и никто другой. Однако это означало увидеть ее такой, какой она стала сейчас. Завуалированное предложение Орландо возникло в разговоре подобно тому, как, насладившись великолепной трапезой при свечах, убежденные холостяки — confirmied bachelors, как говорят англичане, — вдруг начинают смотреть на свои похождения сквозь разогретую в пальцах рюмку коньяка. Речь, следовательно, шла не о той Грете, восстановленной в ее нематериальной сущности, — о такой, какой она, несмотря ни на что, продолжала жить в его памяти, — а о такой, какой она грозила предстать перед ним после интенсивно нагонявших упущенное время беременностей и домашних добродетелей, к тому же, по всей вероятности, заплывшей жиром, словно пулярка, когда ее ставят в печь. Все в нем восставало при одной только мысли о том, чтобы встретиться таким вот образом с ней, с той, которую он так любил, так обожал, которая заполняла все его сны, сторожила все его пробуждения, возможно в какой-то совсем другой жизни. Он знал ее цветущей, способной смеяться по всякому поводу, способной захлопать в ладоши из-за шарлотки или хорошо получившегося айвового желе, из-за стайки воробьев на изгороди, но совсем не мог представить ее ведущей за собой вереницу малышей, по всей видимости родившихся от ее сыновей и дочерей. А главное, что они могли бы сказать друг другу, если бы им устроили встречу?..

Арам, по-прежнему не следивший за монологом Орландо, несмотря ни на что, удивлялся, что случай в теплице все еще стоит перед глазами и вызывает в нем такую реакцию. В самом деле, был ли то конец или же начало? Под воздействием удара — самого сильного из всех, которые он когда-либо получал, — он стал ужасно замкнутым. И совершенно очевидно, что именно здесь крылось то, что навсегда испортило его характер и поубавило в нем оптимизма, хотя и оставшегося основой его натуры.

Обратившись ко всем этим предварительным сведениям, биограф — к счастью для Арама, журналисты не слишком ему докучали — сегодня не преминул бы связать этот разрыв, это психологическое замыкание, происшедшее до наступления половой зрелости, с удивительным развитием специфических способностей, откуда мог расцвести, помимо прочего, и шахматный гений. Почему бы и нет? Однако, когда он обращал взор к этому «дару» — области в самом себе, которую он не очень-то любил навещать, — ему казалось, что все происходило гораздо менее патетично, более медленно, нормально и что если у него и было открытие — как, например, другие ребята открывали для себя гитару, фанданго или фигурное катание, — то у него открытие шахмат состоялось задолго до драмы в оранжерее.