Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - [42]

Черчилль, как он упоминал в письме к президенту, уже знал, что фашистская Италия вступит в войну на стороне Гитлера. Интимность, с какой он писал Рузвельту, на Муссолини не распространялась. Утром 16 мая Уинстон отправил своему будущему врагу в Рим короткое и довольно театральное письмо: «В настоящий момент, когда я занял пост премьер-министра и министра обороны, я вспоминаю наши встречи в Риме и испытываю желание обратиться через нечто, подобное быстро расширяющейся пропасти, со словами доброжелательства к Вам как к главе итальянской нации. Разве уже слишком поздно помешать тому, чтобы между английским и итальянским народами потекла река крови? Мы, несомненно, можем нанести друг другу тяжелые раны, жестоко изувечить друг друга и омрачить Средиземноморье нашей борьбой.

Если Вы решите, что так должно быть, пусть так и будет; но я заявляю, что никогда не был противником величия Италии и в душе никогда не был врагом итальянского законодателя. Тщетно было бы предсказывать ход великих сражений, бушующих сейчас в Европе, но я уверен, что, независимо от того, что произойдет на континенте, Англия пойдет до конца, даже в полном одиночестве, как мы действовали и в прошлом, и я имею основание полагать, что нам в возрастающей степени будут помогать Соединенные Штаты и, по существу, вся Америка.

Прошу Вас поверить, что я обращаюсь к Вам с этим торжественным призывом, который войдет в историю, отнюдь не вследствие слабости или страха. На протяжении веков над всеми другими призывами возвышается возглас тех, кто требует, чтобы общие наследники латинской и христианской цивилизации не противостояли друг другу в смертельной борьбе. Я со всей честью и уважением прошу Вас прислушаться к этому призыву прежде, чем будет дан ужасный сигнал. Он никогда не будет дан нами»[238].

Старые распри забываются медленно – и это относилось не только к Гитлеру, но и к Муссолини. Через два дня он ответил, не скрывая своих чувств: «Отвечаю на послание, в котором Вы называете причины, заставившие обе наши страны оказаться в противоположных лагерях. Не обращаясь к слишком далекому прошлому, я напомню Вам об инициативе, проявленной в 1935 году Вашим правительством с целью организовать в Женеве принятие санкций против Италии, стремившейся обеспечить себе небольшое пространство под африканским солнцем без малейшего ущерба для интересов и территорий Вашей страны или других стран.

Я напоминаю Вам также о подлинном и фактическом состоянии крепостной зависимости, в которое Италия поставлена в своем собственном море. Если Ваше правительство объявило Германии войну из уважения к своей подписи, то вы поймете, что то же чувство чести и уважения к обязательствам, взятым по итало-германскому договору, руководит итальянской политикой сегодня и будет руководить завтра при любых событиях, какими бы они ни были»[239].

Обратившись за помощью к Америке и с призывом к соблюдению приличий к Италии, Уинстон направился на утреннее заседание военного кабинета. Оно началось в половине двенадцатого утра 16 мая. Новые известия были столь же мрачными, что и прежние. Генерал Айронсайд сообщил кабинету, что немцы неожиданно прорвали линию Мажино и «нет сомнений в том, что ситуация критическая… Теперь все зависит от того, перейдут ли французы в контрнаступление со всей отвагой, что обещал нам генерал Гамелен»[240]. Французы недооценили мощь германских танков, которые смогли пробить линию обороны в самом слабом месте, возле Арденнского леса. Союзникам казалось, что эта местность слишком тяжела для бронемашин. Все считали, что 85-мильная цепь крепостей и укрепленных пунктов практически непреодолима. На строительство линии Мажино было потрачено 7000 миллионов франков. Строительство завершилось в 1935 году, но при этом 250-мильный участок границы между Францией и Бельгией остался незащищенным. Стены были построены, однако черный ход остался открытым.

Отлично представляя себе настроение французского премьера, Поля Рейно, Черчилль согласился с тем, что необходимо выделить срочную помощь в виде четырех эскадрилий истребителей. Сам он решил тем же днем вылететь во Францию, чтобы провести экстренное совещание с Верховным военным советом на набережной Орсе в Париже. Уинстон решил, что старого друга Британии нужно подтолкнуть к героическому сопротивлению.

Черчилль вылетел в Париж на своем верном самолете «фламинго» в сопровождении генерала Исмея и заместителя начальника генерального штаба, генерала сэра Джона Дилла. Самолет премьера сопровождали два истребителя «Харрикейн». В пути Черчилль трезво оценил свое дипломатическое оружие и решил еще больше расстроить французов, говоря по-французски. (Уинстон частенько придумывал новые слова – например, «рисовабельный», то есть пейзаж, который просто молит, чтобы его нарисовали. А еще он часто говорил на «франглезе», придумывая запоминающиеся фразы. Так, во время бурной дискуссии с генералом Шарлем де Голлем в Касабланке в январе 1943 года он сказал: “Si vous m’obstaclerez, je vous liquiderai!” – «Если вы будете препятствовать мне, я вас ликвидирую!»)

Исмей так вспоминал эту поездку в своих мемуарах: «С того момента, как мы ступили на поле аэродрома Ле Бурже, сразу же стала безошибочно ощутима атмосфера подавленности… Мы ехали по улицам и видели безмолвных людей с отсутствующими лицами. Нигде мы не видели страстного одушевления, которое заставляло бы кричать: “