Темнота в солнечный день - [121]

«Воздушный бой». Вот это вообще интересно: на большом полотне высоко в поднебесье мечется Змей Горыныч, наугад пыхая огнем, а на него со всех сторон азартно налетают бипланы-истребители времен Первой мировой, скрещивая трассы пулеметов. Бой идет уже давно и не на шутку: одной головы у Змея уже нет, вместо нее – опаленный обрубок, но и небо вокруг там и сям чернеет длинными хвостами подбитых, уходящих в смертельное пике самолетов.

«Верный сторож». Еще один Змей Горыныч, не одноглазый, размером не больше крупной овчарки. Сидит себе смирнехонько на цепи возле конуры, а рядом, на бревнышке, примостился мужик в одном сапоге и, зажав в руке бутылку без этикетки, что-то втолковывает сторожу, и тот, судя по дружелюбному виду и приятельски оскаленной морде, здесь вполне прижился и пленником себя не считает. Сразу видно, живут душа в душу.

«Отдельный взвод ПВО деревни Старые Буркалы». Над покосившимися деревенскими избушками завис НЛО, весь в антеннах, иллюминаторах и каких-то серебристых клешнях. А с земли трое мужиков в ватниках и кирзовых сапогах азартно наводят на него какой-то странный агрегат – четыре трубы, похоже, выхлопные от трактора «Кировец», три колеса, в казенной части прикручены изолентой две половинки бинокля и весь издырявленный четырехугольными дырками – должно быть, от напильника – большой таз. Трудно сказать почему, но остается впечатление, что пришелец со звезд отлетался – очень уж много пустых бутылок разбросано вокруг, а это всегда будило в русских мужиках творческую мысль…

– Как по творческому замыслу – собьют? – спросил Митя, кивнув на бравых зенитчиков.

– Я так думаю, собьют, – кивнул Рубенс. – У наших хрен полетаешь. Ну как?

– Классно, – сказал Митя искренне. Серьезно, нравится.

– Это, по большому счету, шуточки. Шутить и живописью можно. Ты вот эту посмотри, последняя…

Рубенс откинул холстинку с самой большой картины, стоящей на подрамнике в углу, сказал чуть виновато:

– Названия еще не придумал, – и, как ни пытался это скрыть, уставился на Митю испытующим взглядом.

Митя подошел поближе. В живописи он был темноват, но знал, что такие картины, три в одной, четко отделенные одна от другой, называются «Триптих». Слева – поясной портрет красноармейца, сразу видно, ухаря и удальца – кубанка с красной звездой сбита на затылок, из-за под нее кудрится великолепный чуб, гимнастерка крест-накрест перевита пулеметными лентами, шашка в серебре, красные «революционные» галифе, маузер через плечо. Под уздцы он держит высокого гнедого коня с фасонно изукрашенным седлом – тут и серебряные бляшки, и цветные ленты, – и уздечка украшена бляшками, сколько хватило места.

Справа – подтянутый молодой офицерик, вряд ли старше красноармейца – а тому годков вряд ли побольше, чем Мите. Фуражка с трехцветной кокардой заломлена не хуже. Как у красного, на погонах по одной звездочке – прапорщик, – шашка не такая богатая, но офицерик положил руку на эфес с таким видом, точно прошел с ней сто кампаний. Бинокль на груди, планшет на боку, еще какой-то плоский кожаный футляр. Сразу чувствуется: оба весельчаки и пижоны, доведись им фотографироваться, снимались бы именно так, да еще коней по лихости в фотографию завели бы – у офицера в поводу красивый вороной конь, пусть и не с таким богатым седлом.

А посередине, на картинке размером вдвое больше двух других, – два низких продолговатых холмика, и к ним печально наклонили головы кони – гнедой и вороной. Перевернутая кубанка рядом, и мятая фуражка, и две сабли воткнуты в землю, и деревья рядом какие-то корявые, и небо над ними низкое, серое, печальное…

– Это что – они? – негромко спросил Митя, указывая на веселых пижонов.

– Они, конечно, – сказал Рубенс так же негромко. – Сядем вмажем?

Сели. Когда рюмочки опустели, Митя так же негромко спросил:

– Рубенс, ты что – за белых? Я никому не скажу, если что. За это и не шпыняют сейчас, в общем. Я, между прочим, с одним натуральным белобандитом знаком. И ничего ему не сделали, живет себе спокойненько. Могу познакомить, нарисуешь с натуры. Красных нарисовали столько, что и не сосчитать. А у тебя будет натуральный белобандит. Бывший журавлевец.

– Ты знаешь, надо подумать… Ну, а картина тебе как? Что думаешь своим умом?

– Сильно, – подумав, сказал Митя. – Стоят себе ребята, жизни радуются под солнышком, а потом сойдутся… И только шашечки в землю.

– Вот то-то и оно. А что до твоего вопроса – ни за каких я белых. Как и ты наверняка не за красных. За них, я так думаю, имело смысл стоять, когда они хлестались. А так… Что получилось, то получилось. Не нам судить, нам с этим просто жить… Как уж получается. Да, мы про твой заказ забыли. Принести?

– Еще бы! – воскликнул Митя.

Рубенс ушел в соседнюю комнату, вскоре вернулся, неся картину изображением к себе.

– Ты знаешь, – сказал он чуть смущенно, – как я ни старался, не получилась у меня русалка. Ну вот не видел я ее русалкой, хоть ты тресни. Бывает так с художниками. Да с тобой тоже наверняка бывало: не лезет строчка в стихотворение, хоть ты тресни…

– Бывало, – сказал Митя.

Рубенс осторожно поставил картину на свободный от красок и бутылок маленький столик, приставил к стене, заботливо чуть наклонив. Митя уставился с нешуточным любопытством.