Темнота (Народные суеверия) - [19]

Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.

— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.

— Шестой.

Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.

— Вот ведь какой парнишка вышел: своебышный да непокорливый.

И вспомнилось, как все это было.

Шесть лет назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и раз-раз — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все Бирюковы, особенно дед. А потом, — знать-познать, — Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил приятелям:

— Не вернусь, пока у отца кнут не сгинет, которым он меня бил…

Узнали Бирюковы, ахнули. Мать в слезы, бабка в слезы, дед ходит — насупился, а отец говорит:

— Дьявол с ним. Пусть издыхает с голоду на чужой стороне.

Сказал он это, а дед на него с кулаками:

— Замолчи, басурман. Родное дите убить хочешь…

И с той поры — вот уже шестой год — дед все просит Николу:

— Верни, Никола, Ильку. Молодой он, пропадет на чужой стороне…

Но месяц за месяцем, год за годом — идет время, а Ильки нет как нет.

В Николин канун оделся дед потеплее, пошел в церковь. Идет по улице этакий большой, гривастый, клюкой подпирается, глаза из-под шапки, как угли, чернеют. Сразу видать: сам Бирюков идет.

Тепло молился в этот день, все просил Николу:

— Верни Ильку.

И показалось ему, будто Никола дружески кивнул головою. Дед и удивился и обрадовался.

— Неужто услыхал?

И захолонуло этак сердце от радости.

Тихими темными улицами бодро шел дед в молчаливой толпе домой, слушал скрип шагов, смотрел, как тает толпа, и чему-то радовался. Только избяной порог переступил, а навстречу из-за стола поднялся молодец — этакий большой, долгорукий, идет и смеется:

— Здравствуй, дедушка…

Дед так и обомлел, даже клюку уронил на пол.

— Илька? Неужто это ты?

А паренек смеется:

— Я, дедушка, я…

*

Утром, в Николин день, начался крестный ход.

По расчищенной дороге идет толпа с иконами, хоругвями, под торжественный трезвон в Николину заповедную рощу, к Николину камню, к Николиной сосне. Темной длинной вереницей тянется. Поле бело кругом, укрыто плотно снегом; снег хлопьями висит на зеленых лапах сосен, на сизых ветках берез. Солнце играет блестками в морозном воздухе и на снегу.

Вся толпа тепло одета.

Илька идет возле деда. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал:

«Новый какой-то…»

И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузишке, — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.

— А где же имущество твое? — спросил его дед.

— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.

Дед с жалостью подумал:

«Совсем галахом стал внучек-то».

И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.

Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди убежит.

Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли…

Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом, сперва за толпу, потом за деревья и — тягу домой.

Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.

— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.

И замолчал. И все замолчали, задумались, загрустили, думая о скором конце мира.

И вдруг Илька скрипуче рассмеялся. Дед удивленно вскинул на него глазами:

— Ты что?..

— Не верю я в эти сказки — ответил Илька, улыбаясь как-то криво, одной щекой.

Будто гром трахнул: все замерли. Дед прямо на столешник бросил ложку, а в ложке-то щи были.

— Ка-ак?..

— Не верю я этому. Ка-амень ло-опнет, сосна сгние-ет… А миру ничего от этого не будет. Бабьи сказки это. Вот увидите…

И посмотрел на всех дерзко. А глаза загадочно смеются….

*

Если бы в Кряжиме началось светопреставление, не так бы удивился народ, как удивился Илькиным речам. Светопреставления ждали, верили в него… А здесь сразу как-то вдруг появился еретик. Да в семье-то какой? — Би-рю-ков-ской! Самой именитой, самой крепкой.

Побежал этак слушок по селу:

— Илька Бирюков в безбожники записался. Дома-то на Николу его убить хотели. Отец прямо топором замахнулся, да дед заступился.

А Ильке хоть бы что. Ходит по селу петух-петухом. Бабы глядят на него в окошко, украдкой крестятся.

— Вон он идет, неверяка-то. Ах, пострел бы его расшиб!

— Не иначе, как донских коней объезжал. Кто их объезжает, тот отца-мать не почитает, в бога не верит.

Мужики кричали сыновьям:

— Ванька, ежели я тебя увижу с Илькой, — уши отобью.

Сыновья сейчас же от Ильки в сторону: в Кряжиме почитали родителей пуще богов.

Илька только смеется, курит трубку, ругается.

— Недотепы. Пням в лесу молитесь…

А парням охота с Илькой погуторить: и боязно и лестно.

Так все филипповки, все святки Илька проходил в одиночестве. Хотел из села уйти, да куда пойдешь, на зиму глядя.

Но вот солнышко опять зажгло весенний огонь. В Николиной роще опять закричали грачи, зазеленел лес, а там и Никола теплый пришел.

И когда толпа молилась, сгрудившись у Николина камня, Илька бродил по опушке Николиной рощи, один, сам с собой разговаривал, смеялся и кому-то грозил.