Темнота (Народные суеверия) - [18]
— Илька, вставай.
На полатях кто-то засопел.
— Илька, — сильнее крикнул дед и опять стукнул кулаком в доски полатей.
— Чего? — недовольно спросил с полатей детский голос.
— Вставай, собирайся живо, — Никола ждет.
Илька засопел, повозился, — слышно было, как он почесывался, — и стал спускаться с полатей.
— Собирайся скорее, — Никола ждет. Проспал ты.
Дед осмотрел Ильку будто недовольный, но Илька знал, что дед любит его; как куда итти, так Ильку с собой.
Еще не звонили, а дед Василий, Илька и Петруха уже шли в церковь. На Ильке новый картуз, красная рубаха и сапоги, густо смазанные дегтем; он совсем мужиком выглядит — этаким степенным, бойким да крепким — даром, что ему только одиннадцать лет. Дядя Петруха тоже в красной рубаке и сапогах. И дед в сапогах, а на голове шапка, из-под которой падают на плечи космы.
В ограде, вокруг церкви, за оградой — везде нарядный, праздничный народ. Сдержанный гул стоит над толпой. Когда раздался толпа чуть шевелится, но мало кто идет в церковь: не в церкви, а в лесу у камня будут чествовать Николу.
Идут только те, кто из года в год носит по обету святость, да еще старики и старухи и между ними дед Василий.
А Илька с дядей остаются в ограде.
— Дядя Петруха, скоро в лес пойдут? — спрашивает Илька.
— Скоро. Вот затрезвонят, и пойдет. Подожди немного…
Из церкви выносят хоругви, кресты, иконы, а вслед за ними показывается на желтых деревянных носилках большой образ Николы. Вот тысячная толпа опускается на колени.
А колокола звонят — каждый своим голосом, — и все радостно. Взволнованный Илька оглядывается. Дед и дядя Петруха стоят возле. Но что это?.. Дед пристально смотрит на Николу, крестится, а по щекам, по бороде бегут слезы, и лицо у него новое; все плачут. Вот две бабы плачут. Вон толстый, как колода, мельник Резаев стоит и тоже плачет… Заплакал бы и Илька, да не знает, по какому случаю надо плакать.
Толпа под звон закачалась и пошла. Из ограды выходит на площадь, с площади в улицу, туда, к околице, к Николину лесу, к Николину камню.
На пыльной дороге вереницей стоит народ — один за другим. И едва Николин образ приближается, все покорно ложатся на землю, чтобы Никола прошел через них. Вот лег дед; за ним лег дядя Петруха,
— Ложись, Илька, — говорит дед внуку.
Илька послушно ложится в пыль, хотя на нем новая рубаха.
«А если задавят?» — со страхом думает он.
Вот он камень, вот сосна… Здесь уже много народу: старушки приплелись, больные, чающие исцеления.
Идет Никола — идет торжественно. Прежде он сам, живой, приходил сюда, на этот камень. А теперь вот идет Никола писаный… Толпа подходит с пением и все запружает вокруг камня.
Образ Николы ставят на камень… Служат долго, торжественно, святят воду в ручье, потом пьют ее все благоговейно. Илька тоже пьет — вкусна студеная вода из Николина ручья.
А лес полон радости.
И пока Никола не ушел с камня, толпа теснится у самой сосны; матери просовывают через дупло младенцев, чтобы они росли крепкими да не болели; болезные пролезают через дупло, чтобы выздороветь…
И всем помогает Никола.
Так по крайней мере думает Илька.
Домой Илька идет вместе с дедом. Косматый дед-то. Белый. А в глазах — ласка.
— Надолго теперь ждать, — говорит он грустно.
— Чего ждать? — спрашивает Илька.
— Конца свету. Видал, сколь веток-то у сосны осталось? Я нынче просчитал — только семь веток зеленеет. А на моей памяти их было более двадцати… Значит к концу дело идет. Как засохнет сосна, так и камень треснет. Тут тебе и конец света будет.
Ильке немного страшно. Он слыхал об этом событии. Дед не раз говорил:
— Потекут с востока огненные реки и попалят всех людей, весь скот, всю землю. Только праведные останутся.
— Дедушка, а когда это будет?
— А кто же ее знает. Может — скоро, может — долго. Никто не знает. Ну, да мы, кряжимские — на особой дороге. За нас Никола заступится. Мы Николу попросим, а он Спасу скажет. Нам бояться нечего.
Илька сразу успокаивается: он ведь тоже кряжимский.
— Дедушка, а ты чего давеча плакал?
Дед смущенно отвернулся:.
— Э, дурачок еще ты, Илька, совсем дурачок…
А дома уже пироги с кашей готовы, щи с убоиной, квас ядреный, игристый, на мартовском топленом снегу замешанный, — пьешь, не напьешься… Э, хороши Николины именины!.. Недаром же мужики горюют, почему Никольщина не целый век тянется… Всегда бы пить квас и есть такие пироги…
Прошло лет десять…
Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.
— Эй, бабы, вари больше, пеки больше. На Николу и друга зови и недруга зови — все друзья будут…
Кричит, приказывает.
— Больно ты размашистый, — смеется бабка.
— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного, сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.
И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:
— Нет за мужика поборника супротив Николы.
— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его — все даст.
— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того — сердце болит.
