Темно-синий - [26]
Я не знаю, куда деть руки.
— Дженни, я не знала… — шепчу я.
— Да. — Она шумно шмыгает носом. — Ты не знала. И тебе не пришло в голову спросить. Аура, ты не единственный человек на этом свете, у кого есть проблемы. Настоящие, дебильные проблемы. И ты меня извини, но их у меня хватает выше крыши, больше не надо. А особенно если мне их подсовывает человек, который думает, что я ною по поводу соплей у моего сына. Оставь меня в покое, ладно? Просто оставь, к чертям собачьим, в покое.
Я смотрю, как Дженни исчезает в толпе, и понимаю, что звон разбивающегося сердца похож на звон, с которым падает на каменный пол стеклянная ваза.
Я медленно обхожу здание школы, стараясь оказаться подальше от парковки. Я чувствую себя такой мерзкой, потерянной и напуганной, что слезы текут сами собой. Катятся по щекам, как у ребенка-плаксы, как у этого имбецила Адама Райли, который в первом классе заревел, когда к нам пришел подменный учитель, — ему, видите ли, не разрешалось разговаривать с незнакомыми людьми, а тут в помещении, где он находился, появился явно кто-то незнакомый, так что ему надо было срочно бежать к мамочке.
Бог ты мой! Вот так я плачу, давлюсь слезами, и по закону подлости на бордюре у входа в библиотеку сидит Джереми Барнс и смотрит прямо на меня. И от этого я чувствую себя еще и полной дурой. Вот он встает и бросается ко мне. Вот его пальцы обхватили мое запястье, словно наручник.
Я вроде бы начинаю вырываться, но у Джереми такие теплые пальцы, а его прикосновение отзывается сладкой болью.
— А ну-ка, иди сюда, — говорит он и ослабляет хватку, переплетая свои пальцы с моими.
Господи, какая же я все-таки потерянная. Оттого простого факта, что мы держимся за руки, мне уже хочется визжать. Джереми тянет меня за собой, и скоро мы уже шлепаем по парковке — его «адидасы» и мои старые «конверсы», носы которых измазаны краской. Мы бежим к Кругу, к черному «файрберду» с побитыми и слегка ржавыми крыльями.
— Твой? — тупо спрашиваю я. В голосе еще слышатся слезы. Ненавижу, когда так происходит.
Джереми качает головой:
— Нет.
Он как следует пинает задний бампер. Это приводит к неожиданному для меня результату: со скрипом открывается багажник.
Наверное, я смотрю на него с ужасом, потому что Джереми улыбается — при этом его родинка, как у Синди Кроуфорд, тоже как будто улыбается — и говорит:
— Не волнуйся. Тот парень, чья это машина, подвозит меня каждое утро. А вот это мая, — улыбается он, доставая из багажника видавшую виды доску. — По крайней мере, была утром.
— Это для… для бус? — шепчу я, утирая слезы рукавом балахона. Я хочу, чтобы он знал, что я тоже обращаю на него внимание, что, возможно, я тоже коллекционирую факты о нем.
Джереми кивает:
— Пару часов назад я решил, что ее пора распилить, но сейчас я подумал… может, стоит еще разок на ней прокатиться.
Он захлопывает багажник и снова берет меня за руку — кожа у него необыкновенная, приятная, словно шоколад на языке. Он тащит меня по улице, к углу, где близко к тротуару подходит бетонный дренажный желоб. Кто-то написал на его дне краской из баллончика, гигантскими белыми буквами: «Таглайф». На полоске травы, отделяющей желоб от обочины дороги, валяются несколько темных пивных бутылок.
Джереми ставит доску на край желоба, оборачивается и смотрит на меня.
— И что? — спрашиваю я и прячу руки в карманах кофты. — Мы пришли сюда, чтобы ты показал мне какой-нибудь хитрый скейтерский трюк?
Он улыбается и качает головой.
— Нет, — я смотрю вниз, — тут перепад, наверное, футов пять.
— Это ерунда, — пожимает плечами Джереми.
— Можно и на меньшей высоте себе шею свернуть, — усмехаюсь я.
Однако Джереми уже взял меня за плечо и подталкивает к доске, и неожиданно для себя самой я стою на ней, а он говорит:
— Немножко подай ее вперед — спокойно, будто летишь.
— Нет, нет, — повторяю я, потому что зачем это мне, в самом деле, нужно. — Я не умею… Я упаду.
Джереми снова подталкивает меня, колеса крутятся, доска ныряет вниз, и я скольжу, но вроде как не вниз, а вглубь. Не против ветра, а внутри него. И в этот момент не существует ничего — по крайней мере, ничего плохого, — только шум несущегося воздуха в ушах и прохладный порыв ветра, высушивший слезы на лице. Из-под бетонных блоков «сейчас» пробивается смех. И весь мир становится таким легким, таким… нормальным.
Доска проезжает нижнюю точку желоба, приложение сил изменяется, и я начинаю терять равновесие. Я машу руками, и мой смех превращается в крик. Я все равно не знаю, как скейтеры разворачивают свои доски на верхней точке траектории, поэтому просто спрыгиваю. Доска катится немного дальше и замирает.
— Ну, как себя чувствуешь? — спрашивает Джереми.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Он стоит, засунув руки в карманы, и улыбается. Он собой очень горд.
— Чувствую себя человеком, — отвечаю я.
Джереми садится на корточки и протягивает мне руку. Я поднимаю доску и засовываю ее под мышку, и парень втаскивает меня обратно на обочину. Как приятно его касаться… Я не отпускаю его ладони, даже когда стою на ровной земле. Мы смотрим друг на друга, и я думаю, что, может быть, он сейчас меня поцелует. В надежде на это мое сердце начинает биться чаще.
