Темно-синий - [25]

И с разгона втыкаюсь в гигантское пузо, мягкостью своей напоминающее старое пухлое кресло.

— Пропуск! — гавкает пузо, принадлежащее мистеру Гроусу, который, как обычно, одет в коричневую куртку в стиле восьмидесятых, приобретенную в те времена, когда он еще был на шесть размеров меньше.

Я лезу в воротник кофты и достаю закатанный в пластик пропуск на ярко-желтом шнурке. Учителя делают вид, что ничего особенного в них нет — просто надо показывать их, когда приходишь в школу и сваливаешь оттуда, да еще выклянчивать у администрации, если потеряешь. Ни у кого не хватает мужества признаться, чем пропуска являются на самом деле: солдатскими жетонами. Если какой-нибудь школьник вдруг решит пострелять в Крествью-Хай, Гроус будет знать, кому отправить мое обезображенное тело.

Понимаете, так меньше бумажной работы, да и меньше денег будет потрачено на дорогостоящие ДНК-экспертизы.

Я делаю попытку проникнуть в женский туалет, но не успеваю далее дотронуться до дверной ручки: мистер Гроус выхватывает из кармана ключи и запирает его прямо у меня под носом. Я уныло опускаю голову. Я могла бы сказать ему: «Мне надо пописать», но кто же будет обсуждать такие вопросы с жирным пятидесятилетним охранником? Примерно те же ощущения, как когда смотришь порнушку с участием «пятиклассниц» и обросшего шерстью учителя физкультуры. Страшно аж жуть. Кроме того, мистер Гроус, похоже, определился в своих воззрениях на меня — я не принадлежу к касте пай-девочек, я хулиганка и, значит, виновна, пока не доказано обратное, оторва, которая закурит сигарету, как только за ней закроется дверь туалетной кабинки (и, возможно, даже устроит пожар, бросив тлеющий окурок в мусорное ведро), никчемная нищуга, которая запачкает все в радиусе пяти метров от себя, — поэтому мне не дозволяется пользоваться самым чистым туалетом в школе.

Направляясь к лестнице, я оборачиваюсь и припечатываю жирдяя к месту презрительным взглядом. Надо было быть предусмотрительнее и пописать перед выходом из дому. Что мне, в самом деле, пять лет, что ли?

В любом случае, времени уже нет. Я поддергиваю рукав балахона: пять минут девятого. Черт! Я бегу, перепрыгивая через две ступеньки, и мои шаги отдаются эхом на пустой лестнице.

Ближе к десяти часам я уже прихожу к выводу, что не стоило вообще сегодня появляться в школе. Весь первый урок я писала объяснительную по поводу ухода с уроков без разрешения и выслушивала нотации наших тупых методистов, а потом кто-то позвонил в полицию и сообщил, что у нас в школе заложена бомба, и мы два урока мерзли на школьном дворе. Так как сегодня день выборов королевы для исполнения почетных обязанностей на встрече выпускников, сливки нашего общества фланируют по парковке, пока мы ждем пожарных, улыбаются, показывают большой палец то одному, то другому избирателю, как бы говоря: «Лично я никогда не считала тебя неудачником. Хочешь половинку моей последней пластинки жвачки?»

Как бы не вырвало.

На другой стороне парковки я вижу Дженни, она стоит в одиночестве, со скрещенными на груди руками. Я направляюсь к ней, широко улыбаясь. Потому что каждая наша ссора раньше заканчивалась тем, что я приходила к ней домой, как будто мы вовсе не орали друг на друга как безумные. И ровно через десять минут после моего звонка в дверь мы уже сидели перед телевизором и передавали друг другу миску с попкорном. Весь последний год по телевизору шла дебильная реклама с отцом в главной роли, и она меня так бесила, что Дженни даже приходилось класть руку мне на плечо. И вот так мы смотрели, как мой отец обнимает Брэнди, держащую на руках их дочь, а на экране вспыхивает логотип страховой компании «Американская семья» и слова «Автомобиль», «Дом», «Жизнь», «Здоровье». Дженни показывала пальцем на мою маленькую сводную сестру и говорила: «Я все равно считаю, что Кэролин — идиотское имя».

Но сейчас она видит, что я направляюсь к ней, и начинает сверлить мне лоб злым взглядом, точь-в-точь как дрелью. Как будто мне делают трепанацию. Такое проделывают с психами: просверливают в черепе дырки, чтобы демоны могли выйти наружу.

— Чего тебе надо, Аура? — деревянным голосом спрашивает она.

— Да ладно тебе, Дженни, ты ведешь себя так, будто я — это Итан. Как будто каждый раз, когда ты меня видишь, тебе приходится подтирать мне задницу.

— Честно говоря, мне удивительно, что ты вообще помнишь, как его зовут, — зло говорит она.

У меня голова кругом идет. Откуда в ней столько злости?

— Послушай, Дженни, я тут подумала кое о чем. У меня дома кое-кто болен, помнишь ее? Ты понимаешь, я не знаю, что мне делать. И я подумала, если бы кто-нибудь хоть немного меня поддержал…

— Вот и найди этого «кого-нибудь», идиотка, — говорит подружка. — Я сегодня пришла только для того, чтобы шкафчик освободить.

— Шкафчик освободить, — повторяю я.

— Я переехала, понятно тебе? Ушла от родителей. И нашла работу. Так как Эйс свалил…

— Погоди, погоди. — Я ищу руку Дженни, но она все время уворачивается.

— Да-да, сюрприз-сюрприз. Но одно можно сказать наверняка: не жди, что парень по имени Эйс останется с тобой, когда тебе станет худо. Эти Эйсы тут же прыгают в свои «эль камино» шестьдесят шестого года и рвут когти. В любом направлении. А тупенькая Дженни Джемисон настолько тупенькая, что ей такого и в голову не приходило. И вот еще что… — Дженни захлебывается, как будто хотела сказать это целую вечность, но было некому. — Говорят, что обычно девушка бросает парня. Но это не так. Это как раз парни в конце концов говорят: «Ты знаешь, я больше не хочу быть с тобой». И они говорят это