Телониус Белк - [50]

— Шостакович, — кричит она оттуда, пытаясь переорать ветер, — Сибелиус! Мусин муж! Что я вообще с вами тут делаю?

Ботинок курит и с интересом смотрит, что будет дальше.

А дальше Мопся съезжает на заднице по валуну вниз и плачет так, что проезжавший грузовик принимается надрывно сигналить.

Ботинок аккуратно тушит сигарету и прибегает на помощь к ней. Слышно как они шипят и ругаются. Шёпотом. У отца ещё можно различить набор гласных, бухающих как большой барабан. А у Мопси — одни сплошные шипящие. Ветер несёт их в мою сторону, а буханье Ботинка пропадает где-то среди валунов. В общем, если прислушиваться, то слышно одну Мопсину песню:

— Оставь его здесь…

Я не ослышался?

— Оставь здесь своего…. Хватит ждать…. Сколько можно…

Дурацкий фокус — когда ты слышишь что-то через воющий ветер и услышав не до конца, делаешь поспешные выводы. Я на него не куплюсь ни за что. Скорее всего, она говорит не про меня, а про севший навигатор. Или про что-то другое, но только не про меня.

Где мой Телониус Белк? Где мой пушистый дружище?

Ветер свистит, но почему-то довольно тепло. Только за шиворот немного снега попало. Теперь там, внутри меня — холодно.

— Пойдём, дядя Шарик, — слышится голос отца, — Пойдём, старик.

— Нет, трепанация черепа для меня тёмный лес. И электросудорожная терапия тоже. Большой риск и… одним словом, Вадик, не нужно этого делать.

Мопся по телефону с кем-то говорит. Заткнуть что ли уши?

Ботинок ещё раз напоминает, что в магазинах короткий день. Надо успеть до шести.

Что мне купить? Чемодан, в котором мы похороним Козла Дядю Сашу?

Что ещё? Обязательно купить для Белка сигар. Ах да, и мундштук ещё, с максимально открытой пастью.

Машина заводится как по заказу. Снег, попавший за шиворот, оттаял и медленно стёк сквозь меня на сиденье. Это можно пережить. Я засыпаю как маленький — с указательным пальцем во рту, а во сне вижу, как Телониус Белк спасает Тууликаалио и тамошних россомах от дождевых паводков или разлившегося водопада. Не сон, а одна сплошная вода. Зима уже успела изрядно мне надоесть. Скорее бы, что ли, весенний дождик.

Машин за окном существенно прибавляется. Автобусы из жёлтых становятся синими в белую полоску. Полоса разделяется на четыре потока. За тротуаром виднеется чуть ли море, в котором барахтается огромный зелёно-коричневый паром. Именно, что не плывёт, а барахтается, точно заводная какашка.

Цвета и впрямь совсем непривычные. Небо голубое как летом, а снегом между тем сыпет как из солонки. Всё остальное серое. Не грязно-серое, а как овсяная каша, которая ещё не успела остыть и превратиться в склизлую гадость. Понятно, что выглядит она вовсе не аппетитно, но всё же не противно… Асфальт здесь что, поливают горячей водой? Сугробов и льда как сахара и сгущёнки на овсяной каше, всё полито или присыпано только в самых красивых местах, на обочине, вокруг деревьев, возле озера… Чудеса, да и только.

— Боже мой. — слышится рядом. — тут же остался один сплошной сальмиак…

Мопсе не успокоиться. Пока я спал, она выела весь мармелад, все вафли и все шоколадки. Теперь она выскребает длинными пальцами сахар, которым был посыпан этот пресловутый смоляной сальмиак, а также черепа из лакрицы. Облизывает, высасывает сахар из-под ногтей и беспрестанно жалуется на неважное самочувствие. А каким ему быть, после того, как ты пять килограммов мармелада сожрал?

Развожу руками. Несмотря на протесты, протягиваю руку и с легким усилием забираю у Мопси оставшийся сальмиак. Потом сворачиваю пакет в конверт и запихиваю в задний карман. Теперь бы научиться есть его без закатывания глаз и рвотных позывов.

Разумеется, я делаю это назло Мопсе. Хоть чем-то мне надо от вас с отцом отличаться. Пристёгиваться сидя в машине и, не морщась, есть сальмиак — вот и всё, что я могу предложить деловитым финнам в качестве залога того, что я, хотя и русский турист, но тёртый калач, а вовсе не маменькин сыночек какой нибудь.

Мопся вздыбливает причёску и надевает другие очки — ещё более осиные, чем раньше. Улыбается. Принимается пристально смотреть в телефон. Ей нужен Зингер, Стокман и Тарйостало. Нам с отцом требуется место с гораздо более приятным названием — «Дорогой старый Стокгольм». Пусть Ботинок шутит, что этот «Стокгольм» действительно дорогой, но от перспективы дорогого Стокгольма мне куда веселее, чем от мопсиного дешёвого Зингера.

Стокгольм для меня теперь давно уже, вроде как, и не дорогой, а самый, что ни на есть привычный, обыденный. Мне никогда не приходилось называть его дорогим. Часто бывает так, что я в Стокгольме живу неделями, а вот в Хельсинки лишь бываю проездом. Жаль, конечно. Но времена эпохальных чёрных джазовых концертов в Финляндии давно прошли. Хельсинки уже пару десятков лет перешла на образ жизни малолетнего поклонника Оззи Осборна, а местные джазисты окончательно подмяли под себя Стокгольм и Копенгаген, не вылезая оттуда годами — ну может быть разве что только в Нью-Йорк, да и то не всегда.

В тот магазин я больше ни разу не заходил. Однажды пробегая мимо, дернул дверь на себя, но как только прозвучал грустный ми-бемольный колокольчик, я сразу же передумал. Извинился и вышел обратно на улицу. Но при виде того, как продавец заваривает чай, я подумал что, может быть дяденька этот — тот самый, что продал мне в детстве хороший мундштук по рекомендации воображаемого друга. Возможно, и он бы меня узнал, если бы я смог преодолеть звук грустного колокольчика. Но я так и не смог. Как будто заново услышал про Тёмыча в уппсальском концерте Эрика Долфи. Испугался, что всё завертится как в тот раз, а закончится появлением огромной как подростковый мопед бронзово-рыжей северной белки.