Телевизор. Исповедь одного шпиона - [88]

У подъезда нас встречал тощий, как кочерга, болгарин лет пятидесяти; очевидно, это был Калин отец; он обнял Калю, а потом поздоровался со мной.

– Это Симеон, – ласково представила меня девушка.

– Так нарекли великого болгарского царя, – сказал Калин отец. – Болгария стала при нем свободной и образованной, и столица была в близости, – он махнул рукой, – там, в Шумле…

– Отче, – хмуро сказала Каля, – за нами были гонения. Какие-то кирджали шли за нами вслед…

– Ему не можно к нам, – сурово сказал отец. – Ты знаешь…

– Он свой, русский…

– Это нищо не променяет… Он предаст нашу веру…

– Я не предам вашу веру, – сказал я. – Я знаю, кто вы. Вы богумилы, болгарские манихеи, я читал про вас в книжке, у Вольтера, а потом, когда Каля сказала про световний мир, я совсем убедился. Вы еретики, которые верят в то, что мир создан дьяволом…

– Много интересно! – усмехнулся Калин отец (позволь мне далее, любезный читатель, для удобства называть его Мартеном[271]). – А что еще написано в книжках господаря Вольтера? Там не написано, случайно, что мы ядим единственно жаб, а по нощам предаемся свальному греху, непременно в темнине, чтобы с утра не было понятно, кто с кем…

– Нет, – отвечал я, – про такое там не написано. Но про это написано у церковных богословов и в старых летописях.

– А ежели я был бы англичанином и каза, что все французины отъявленные пьяницы, или был бы французином и каза, что все англичане – пустословы, ты бы мне поверил? – опять вежливо усмехнулся Мартен.

– Нет, не поверил бы…

– Тогда почему же ты веришь всему тому, что говорит церква о еретиках?

– Не знаю… Манихеи считают окружающий нас мир злом…

– А, по-твоему, он добр? – как-то особенно спокойно и прозрачно сказал болгарин. – Люди – странные существа… Всё, что им непонятно, всё, что страшит или беспокоит их, объявляется злом. Змея – зло, змея кусается, ежели на нее наступить… Цыгане – зло, поелику они непохожи на нас и говорят на своем езыке. Соседка, живущая через дорогу, – злата ведьма, потому что ее коза залезла в зеленчукову градину и сожрала всю капусту… Ты же знаешь, знаешь вероятно, – Мартен посмотрел мне прямо в глаза, – что мир устроен совсем иначе, знаешь, что нет никакого добра и зла, и что это только слова, обозначающие головную боль и ее отсутствие… Все на самом деле по-другому, есть только темнина и свет; темнина есть невежество, а учение свято… Людей нужно пожалеть, а не осудить, треба дать им веру, которая победит глупые страхи и подозрения… И что не нужны никакие церквы и молитвы, а нужно только чтобы человек хранил свою честь и достоинство и жил, не оглядываясь на принятые в обществе обычаи, но руководствуясь своим срцем…

– Вы говорите разумно, – вздохнул я. – Я и сам давно пришел к сим мыслям…

Был уже поздний вечер, солнце рдело и медленно опускалось за зеленый холм, как если бы оно тоже разговаривало с нами и имело свою собственную точку зрения.

Глава пятьдесят шестая, в которой кардинал-протодиакон сочувствует общественному договору

Ежели сего разговора не было бы, его стоило выдумать

Тем же дивным вечером по Марсову полю, рядом с каретою с занавешенными окнами, прогуливались двое: кардинал-протодиакон Алессандро Альбани, в роскошной сутане с пурпурной оторочкой и в пурпурной же шапочке, и бывший иезуит Ганецкий, в обычном камзоле и драных, видавших виды башмаках. По ту сторону Тибра, подобно неубранным вещам в детской, раскинулись древние церкви и замки, раскинулся закат, того же густого, пурпурного цвета.

– Нет, Ганецкий, из этого ничего не выйдет, – сказал кардинал-протодиакон. – Вы знаете всю мою симпатию к вам, но и знаете, какие сейчас времена. Церковь в наихудшем положении со времен лютеранской ереси; дня не проходит, чтобы очередной безбожник вроде Вольтера или барона Гольбаха не издал гнусного сочинения, перевирающего и подвергающего сомнению саму основу нашей веры. Хуже всего даже не то, что нас критикуют все, кому не лень, а то, что сама церковь не едина, одни только янсенисты со своим учением о предопределении чего стоят. И вы просите денег у меня (меня, бедного библиотекаря!) на сомнительную авантюру, исход которой известен одному только Господу…

– Ваше высокопреосвященство, – отвечал поляк, – единственной моей заботой было, есть и остается величие матери-церкви. После злосчастной буллы, принятой под нажимом светских государей, желавших наложить свою руку на богатства иезуитов, я остался без своего ордена и без родины. Польша оккупирована русскими войсками; приняты законы, делающие украинских схизматиков равноправными с истинными польскими христианами; той страны, которая была надежным оплотом папского престола и авангардом католической миссии на славянском востоке, больше нет. Остался только один способ победить дракона – нужно отсечь ему голову… Русская царица Екатерина всегда ненавидела нас, и когда она была лютеранкой, и когда приняла православие и стала с яростию новообращенного отстаивать византийскую ересь…

– Вы здраво рассуждаете, Ганецкий, – задумчиво наклонил голову кардинал. – В ваших словах немало правды. Но я не о том спрашивал вас. Я говорил о том, что у нас нет и не может быть никакой веры в то, что ваша княжна сможет вернуть церкви ее былое величие на востоке…