Телевизор. Исповедь одного шпиона - [150]

!

Но изменить уже ничего было нельзя. Можно было только валяться в луже и бить кулаком от отчаяния по сырой болгарской земле.

Интерполяция двенадцатая. Окончание писем экспедитора Глазьева

Ген. пр. Сен. кн. В-му

Ваше сиятельное высочество генерал-прокурор!

Ликуйте и веселитесь, ибо бунтовщик Пугачев разбит и схвачен подполковником Михельсоном; самозванца выдали сами же казаки, решившие купить этой ценою свою жизнь и милость государыни. Еще месяцем ранее мятежники похвалялись, что они скоро дойдут до Москвы; теперь же, узнав о подписании мира с турецким султаном и о возвращении русской армии, они вдруг страшно перепугались, сообразив, что им не будет пощады, и принялись в спешке рубить канаты и прыгать в воду, ежели позволено мне будет употребить здесь морской словарь.

Тем не менее, пламя изрыгнутое драконом, продолжает гореть в разных частях империи. В Башкирии пугачевский сподвижник Салават Юлаев снова атаковал Уфу, удержанную благодаря одной отваге Ивана Рылеева; башкирцы и киргизцы никак не усмирятся. Последние поминутно переходят Яик, и из-под самого Оренбурга хватают людей; увещевания хана и султанов киргиз-кайсацких тщеты, ибо вся их орда бунтует. Разбойники замечены также под Астраханью, Воронежем и Тамбовом; здесь многие помещики, оставив свои дома, отъехали в благоприятные земли, иные же спасают жизнь свою, ночуя по лесам.

Страшнее всего мне представляются мятежники, отступившие за Урал; их главарь хорошо известен вашему сиятельству, это некто Степан Федулов, бывший приказчик наместника Рахметова и главный военный советник антихриста Пугачева; уверен, что он будет и далее разбойничать, так как нет в России такого суда, который помиловал бы его за смертоубийство своего господина. Впрочем, кухарка покойного Рахметова утверждает, что Федулов подался в Америку, через Сибирь и Камчатку, где он намерен отыскать некий волшебный остров; якобы все это Федулов говорил ей самолично перед отъездом, а такоже утверждал, что хочет с оружием в руках сражаться за свободу британских колоний, поелику в Америке истинная республика и народовластие.

В связи с этим не могу не обратить внимания вашего сиятельства на еще одного молодого человека из окружения покойного Аристарха Иваныча, некоего Семена Мухина, о котором я уже однажды докладывал вам три года тому назад; в свое время сей крепостной обманным путем проник в ряды К. И. Д., чтобы сообщать обо всех деяниях наших дипломатов шведскому и турецкому правительству; личность во многом примечательная: вольтерьянец, богохульник, республиканец, франкмасон и, наконец, мужеложец, тайный любовник коллежского советника Батурина. Сей юнкер, в качестве якобы переводчика, был направлен в Италию, для переговоров с самозванкой Таракановой; именно он был связующим звеном меж нею и ныне схваченным Пугачевым, о чем мне доподлинно известно со слов дочери покойного Рахметова, Варвары Аристарховны, жительницы города Москвы. Убедительно прошу вас выдать ордер к задержанию оного Мухина, буде он появится в России, во избежание иных потрясений, грозящих нашему возлюбленному отечеству.

Такоже сообщаю вам о ссоре с женою моей, урожденной Глуховой, крайне недовольной тем, что я, при всем своем усердии к службе, до сих пор состою всего лишь в тринадцатом чине[373].

Молитвенно ваш, с. р. Глазьев, Тайная экспедиция Сената

Часть тринадцатая. Возмездие

Писано в Ураниенборге, в сентябре 1807 года

Глава сто седьмая, именуемая Русский бог

Я читал где-то, что всякое литературное сочинение есть путешествие, в коем герой волею судьбы покидает свой дом; совершив круг приключений, он должен вернуться туда же, к уютному камину и ласковой жене. История же моего возвращения, вопреки литературному канону, была историей мрачного ужаса. С каждою новой верстой, пройденным нашим батальоном, мне открывались всё новые картины разгрома и насилия; там были сожженные пугачевцами дворянские усадьбы, там – казненные повстанцы. По всей дороге до Царицына и у подъездов к деревням стояли столбы с подвешенными на крюках телами взбунтовавшихся крепостных; в центре Царицына на шесте была установлена чья-то голова. Часто казнили на тех же виселицах и глаголях[374], на которых месяцами ранее болтались помещики и офицеры; менялись только люди, место плахи же оставалось неизменным; по Волге и по Дону были спущены плоты с уже согнившими телами некоторых пугачевцев; всюду были дым, смрад, голод, в то же время в одном поле я увидел перезревшую рожь – убирать ее было некому, все жители местной деревни были убиты или подались в бунтовщики. Таково было мое возвращение в страну, о которой я мечтал, будучи запертым в рагузском чулане или болгарской башне.

Я смотрел на эти апокалипсические картины и все силился понять причины произошедшего; мне было ясно, что всему виной крепостное право и многочисленные ограничения нашего правительства, в торговле солью и порохом, столь необходимых вольному казачьему люду, и все равно я не понимал этой дикой, азиатской жестокости, вдруг выплеснувшейся на Россию, как кислота из бутылки; я искал причину и не находил ее; мне казалось все, что в этом должна быть какая-то религиозная подоплека, словно это было некое жертвоприношение, древнему языческому богу, которому втайне молился Пугачев и о котором он говорил мне тогда, в Кремле. Я постоянно смотрел по сторонам, в тайной надежде, что я увижу капище или алтарь, с идолом эдакого Перуна, но такого капища не было, а были только столбы с повешенными и четвертованными.