Телевизор. Исповедь одного шпиона - [118]

Гренадеры вдруг разжали руки, и я освободилась.

– Клянусь вам, – настойчиво повторила я, опустив руку на перила ведущей вниз лестницы, – скоро я стану русской императрицей. Я обрушу на вас всю мощь Азии, я призову из монгольских степей миллионы всадников, и когда дикий калмык будет танцевать лезгинку на крыше берлинского дворца, вы вспомните сегодняшний день и этот разговор…

– Поторопитесь, княжна, – зевнул одноглазый, – вам осталось жить год или два… Потом идеальный яд возьмет свое, у вас начнут выпадать волосы и крошиться зубы, и все, все будут думать, что у вас обыкновенная чах-хотка…

– Auf Wiedersehen, княжна, – сказал Фридрих, – кхе-кхе…

Печально опустив голову, я спускалась по лестнице, а вслед мне неслись раскаты мужского хохота.

Глава семьдесят восьмая, в которой я умираю

Итак, любезный читатель, в компании Чегодая я отправился в ставку главнокомандующего. Калмыки ссудили мне лошадь, взамен черногорского конька, оставленного мною у Мартена, и сразу после полудня мы выехали на север.

Мы ехали через Делиорманский лес, тем же узким дефиле, которым днем ранее шла наша армия. Здесь повсюду были еще следы крови и пороха, на листьях и на траве, как ежели бы кто-то написал нюрнбергским карандашом, а затем в спешке стер написанное хлебным мякишем или индейской резиной[314]. Я ехал в задумчивости, рассчитывая заехать по пути к Мартену и Кале и разобраться с тем странным разговором, и выяснить, почему поцеловать можно только один раз, да и вообще серьезно поговорить… Предаваться сладостным мечтам о возможной встрече с желанной девушкой мне мешал только Чегодай, постоянно нывший и говоривший о том, что война засела у него уже в печенках и пора бы закончить попусту рубить саблей и вернуться домой, в Ставрополь[315].

– Что же ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросил я у калмыка.

– Водку пить буду, – невозмутимо отвечал Чегодай. – Четыре-пять лет водку не пил. На войне нельзя пить. Красивую женщину, найду, нойхн, женюсь.

– Будешь водку пить – жену бить будешь.

– Нам жену бить нельзя.

– А что вам еще нельзя?

– Браниться дурными словами нельзя. Родителей ругать нельзя. Заблудившемуся в степи отказывать в ночлеге нельзя. Огонь оскорблять нельзя. Ногти бросать на землю нельзя. Много чего нельзя.

Я подумал, что история калмыков чем-то похожа на историю древних иудеев: те же долгие блуждания от одного края степи к другому в поисках обетованной земли и те же суровые нравственные законы.

– А ты знаешь, – не утерпел я, – что во Франции и в Германии вас называют дикарями без чести и совести, считают, что вы пришли из Азии, чтобы завоевать весь христианский мир?

– Ойраты пошли на запад, потому что было пророчество, – сказал Чегодай, – что на западе родится спаситель…

Он вдруг остановил лошадь и натянул лук со стрелой, направляя его в глубину темного леса, старого, ворчливого, как бы недовольного тем, с какого это переполоху люди устроили кровавую бойню здесь, в его вековечном царстве.

– Что там? Турки?

Калмык отрицательно покачал головой. Нужно быть осторожным, подумал я. Ведь именно в Делиорманском лесу спрятался Магомет, когда мы стали стрелять в него из турецкой пушки. Может быть, он и сейчас где-то здесь, в темноте, среди резных листьев папоротника, хотя и прошло уже более суток… Нет, нет, этого не может быть. Скорее всего, под покровом ночи шпион бежал к Балканам…

Чегодай еще с минуту держал тетиву лука натянутой, всматривался меж деревьями и принюхивался.

– Мертвецы бродят, – сказал он, наконец, опуская тетиву. – Ищут дорогу к Эр…

Он не договорил – во тьме вспыхнул огонек, и металлический шарик, вылетевший из глубины леса, вонзился ему в прямо в сердце. Калмык взмахнул руками, упал на землю и покатился вниз по откосу, покрытому солнечной рябью и сон-травой.

– Glauben Sie, er ist tot? – услышал я знакомый голос.

– Natürlich[316], – отвечал другой, незнакомый.

Из леса вышли двое. К моему удивлению, это был не Магомет, а желтый гусар с закрученными наперед висками, с карабином в руках, – ординарец, который перед боем защищал Каменского от бесновавшегося Суворова. Другой тоже был офицер, по виду немец.

– Я не думал, что тут будет еще и мальшик, – раздраженно сказал немец.

– Какая разница, – гусар перезарядил карабин. – Это просто щенок суворовский…

Немец деловито спустился вниз, присел к калмыку, достал депешу и снял с головы покойника парик с красной кисточкой.

– Der Abschaum![317] – он презрительно ткнул покойника носком сапога. – Убиль кого-нибудь в силезскую войну…[318]

– Дай сюда! – гусар отобрал у немца пакет. – Я вечно ходить в штабс-ротмистрах не намерен…

– Ах вот в чем дело! – мрачно проговорил я. – Вы везете в ставку Румянцева другую реляцию, Каменского, в которой всё изложено таким образом, будто бы это он баталию выиграл, а не препятствовал ей… Вопрос только в том, чей доклад раньше в ставку попадет – ваш или Суворова… И Каменский пообещал вам чин, ежели вы устроите дело.

– А ты не дурак, – кивнул гусар и достал маленькое увеличительное стекло. – Хочешь, покажу оптический фокус?

Он поймал стеклом солнечный блик и стал наводить его на суворовский пакет; фокус удался, пакет начал дымиться, а потом вспыхнул ярким пламенем. В лесу закуковала кукушка, и я невольно загадал, сколько лет мне осталось жить.