Телевизор. Исповедь одного шпиона - [117]

– Елисавета! – злобно пробормотал он. – Вся в мать, та же русская ведьма…

За спиною Старого Фрица стоял его одноглазый приспешник, но он, в отличие от короля, почему-то не удивился моему появлению, только посмотрел на мой пистолет и кивнул, а потом хлопнул в ладони. Из других дверей вдруг выбежали гренадеры, которые скрутили мне руки и вырвали пистолет; я несколько раз нажимала на спусковой крючок, но пистолет так и не выстрелил.

– Хороший пистолет, – засмеялся одноглазый, взяв в руки мое оружие. – Старинной украинской работы, очень дорогой. Когда-то он принадлежал самому г-гетману Хмельницкому, видите его вензель, вот здесь… Рукоятка из кости камчатского моржа, серебряные г-гвозди, драгоценный лифляндский янтарь без единого пузырька… Если бы вы продали его знатокам, коллекционерам оружия, вы могли бы безбедно прожить остаток своих дней. К сожалению для вас, этот пистолет давно заржавел, и убить им вы сможете разве что таракана в своей гостинице, ударив по нему рукояткой… Наивная девочка! Неужели вы думали, что сможете провести вокруг носа лучшую секретную службу на свете? Мы знали о каждом вашем шаг-ге, с того момента, как вы спустились с канадского корабля, со своим г-глупым узелком, и даже ранее, от своего агента…

– Агента? – недоумевая, произнесла я. – Я не понимаю…

Генрих Зильбербург еще раз хлопнул в ладони, и в комнату вошел… мой гувернер Жак Фурнье, чисто выбритый, в дорогом камзоле и парике; он вежливо поклонился мне и тоже встал за спиной Фридриха.

– Ведь ваш друг Чоглоков предупреждал вас, – хриплым голосом засмеялся прусский король, – чтобы вы никому не верили, кхе-кхе… Даже самым близким людям… Мой верный слуга Жак так долго уговаривал вас остаться в Канаде, все надеялся, что вы образумитесь и откажетесь от своих притязаний на русский престол. Он ведь и в самом деле влюбился в вас… Жак давно служит Пруссии, он регулярно снабжает меня новыми морскими картами… Скоро, очень скоро колесики часов придут в движение… Мы восстановим единую европейскую империю, от Лиссабона и до Санкт-Петербурга; это будет величайший день в истории, день возрождения государства Оттона Великого, единого, свободного и просвещенного немецкого Рейха! Это моя мечта, исполнению которой я посвятил свою жизнь…

– Не может быть просвещенного государства, которым правит тиран, – гордо сказала я.

– Вы так думаете? – брезгливо сказал король. – А вот синьор Макьявелли был другого мнения… Старый итальяшка почему-то был уверен, что истинному государю всё дозволено, потому что у государя, в отличие от обычных людей, есть право… Государь в чем-то подобен отцу большого семейства, долг которого – долг, понимаете? – заботиться о своей семье, обеспечивая ей процветание, и никакие так называемые нравственные законы, совесть и прочая ерунда не должны мешать ему в осуществлении его миссии.

– Первый долг всякого государя в том, чтобы установить в своей стране твердую конституцию…

– Хватит спорить со мной, дрянная девчонка! – завизжал и застучал своей палкой по полу Фридрих Прусский. – Ты никто, чтобы говорить со мною о таких важных вещах! Ты – женщина, а место женщины – на кухне…

– Клянусь вам, – нахмурилась я, – что однажды я займу русский трон. И первое, что я сделаю – объявлю вам войну. Моя мать уже однажды брала Берлин, и я поступлю точно так же. Клянусь, до самой свой смерти…

– Вы уже мертвы, моя шемаханская принцесса, – с грустной улыбкой проговорил Жак Фурнье. – Посмотрите на себя в зеркало; ваши щеки, они так ярко горят румянцем в последнее время, не правда ли? Настуран, или Pechblende, идеальный яд… Я подмешал его в кленовый сироп… Никогда не отказывайте мужчине, это может толкнуть его на чудовищные поступки…

Я закашлялась; Фурнье подошел ко мне и вытер мои губы белым платком – на платке была кровь.

– Вы Иуда, – сказала я, глядя ему в глаза. – И как Иуда, вы умрете в страшных муках. Вы будете хотеть прощения, но не сможете, не сможете раскаяться, ибо предателю нет прощения; вы предали не меня – вы предали свою родину, Францию…

– Простите, моя принцесса, но я не намерен терзаться муками совести, намыливать мылом веревку и все такое, – усмехнулся Жак и нежно погладил меня по щеке; мои руки всё еще крепко держали гренадеры, и я не могла ему ничем ответить. – Я намерен счастливо жить со своей индейской женой в моем новом поместье в Бранденбурге ближайшие лет тридцать или сорок… Я очень хорошо изучил за эти годы вашу натуру. Внешне вы стали взрослой, но в душе вы по-прежнему девятилетняя девочка, живущая в мире сказок Шарля Перро. В сказках всё всегда очень странно. Там очень много говорится о добре, порядочности и красоте, но почему-то ничего не говорится о том, как выбиться в свет безродному гувернеру…

Все трое стояли, показывали на меня пальцем и смеялись: гадкие, грязные мужчины. Боже, как хорошо, что я женщина, подумала я.

– И что же теперь? – в отчаянии проговорила я. – Бросите в берлинскую тюрьму и будете пытать?

– Она и в самом деле глупа! – захохотал Фридрих. – Вы так наивны, ma cherie, что просто прелесть! Да зачем же мне вас пытать? Взгляните в окно – на дворе просвещенный осьмнадцатый век, всюду свобода прессы и прочие громкие права… Ежели мы арестуем вас, здесь, в Киле, на нейтральной территории, завтра все немецкие газеты будут кричать про прусского тирана, а наше дипломатическое ведомство будет завалено нотами протеста изо всех европейских столиц. Поэтому я считаю, что будет правильным вас… отпустить. Ведь никто всё равно не поверит в вашу сказку…