Техно-Корп. Свободный Токио - [10]

Мир был светлым и чистым, как нейронная татуировка иероглифа счастья, красовавшаяся у матери на запястье. Нет, Шайори никогда не хотела сделать себе такую же, может быть, только когда была совсем юной, но потом… Потом татуировка счастья превратилась в устаревшее клише. Да и счастье это было каким-то фальшивым.

Став подростком, Шайори поняла, что ненавидит этот иероглиф на запястье матери. Он не был счастьем, он был покорностью, смирением, подавленностью. Мать была человеком, женщиной, но, живя с отцом, превратилась в синергика, активирующего свою татуировку каждый раз, как только в груди начинал зарождаться шторм. Да, на шторм у нее не было права. Не было права на слово, чувства, эмоции, если только это не создавало вокруг нее ореол счастья и радости.

Возможно, именно поэтому своей первой татуировкой Шайори выбрала бунт и непокорность. Но непокорность закончилась в тот же день, когда отец увидел нейронное тату на лодыжке дочери. Он лично отвез четырнадцатилетнюю дочь в больницу, где врач с татуировкой клана Гокудо удалил нейронный модуль и рисунок, оставив уродливый шрам от ускорителя регенерации поврежденных тканей.

Когда они покинули больницу, был поздний вечер. Шайори хотела лишь одного – отправиться домой, лечь в кровать и, забравшись под одеяло, ни о чем не думать. Но отец повез ее в салон, где ранее молодой мастер сделал ей нейронную татуировку бунта и непокорности. Водитель остался в машине. В салон вошли только Мисору и его дочь. Молодой мастер узнал сначала Шайори, затем узнал главу клана Гокудо. Шайори видела, как побледнело его лицо, когда он заметил свежий шрам на ее лодыжке. Мисору молча достал танто и положил на стол. Молодой мастер дрожал. Отец Шайори молчал – мастер знал, что нужно делать. Думал, что знает. Шайори отвернулась, когда он взял танто и, обливаясь потом, отрезал себе мизинец на левой руке.

– И это все? – услышала Шайори голос отца. – Ты изуродовал мою дочь и думаешь, что пальца будет достаточно, чтобы искупить вину?

Мисору схватил молодого мастера за правую руку, вывернув ее в локте так сильно, что затрещали суставы. Свободной рукой он взял танто, который мастер выронил на стол. Прижав заломленную руку мастера к столу, Мисору поднес танто к кисти мастера, повернулся к дочери и велел ей смотреть.

– И не смей закрыть глаза или отвернуться! – прошипел он, а спустя мгновение брызнула кровь мастера.

Мир взорвался его криком. Шайори вырвало. Хруст суставов и хрящей, казалось, звучит громче, чем крик боли.

– Если узнаю, что ты установил имплантат, то вернусь и выпущу тебе кишки, – пообещал молодому мастеру Мисору, отшвырнув отрезанную кисть ногой в пыльный угол.

Мастер кивнул и тихо заплакал. Мисору подошел к раковине, включил воду и смыл с рук чужую кровь. Шайори молчала. Молчала в этот вечер. Молчала весь следующий день. Ее подростковый бунт был подавлен. Детство кончилось. Шайори казалось, что она больше никогда не заговорит. Ни с кем.

Мать, активировав свою нейронную татуировку счастья, ворковала возле нее, пытаясь отвлечь. Но от этого Шайори начинала ненавидеть ее больше. И вместе с ненавистью к матери разгоралась ненависть к себе самой – ведь это именно она призналась отцу, где ей сделали татуировку. Если бы она замолчала на пару часов раньше, то молодой мастер не лишился бы своей талантливой руки – перед тем, как сделать нейронную татуировку, он простодушно показывал Шайори свои работы. Сейчас они казались ей гениальными. Она убила гениальность тем, что не додумалась промолчать.

Шайори отправилась в квартал, где находился салон молодого мастера, желая просто извиниться. Дверь была открыта, но нейронную вывеску уже сняли. Молодой мастер собирал вещи.

– Хочешь уехать? – спросила Шайори.

Он вздрогнул, узнав ее голос, но страха в его глазах она не увидела.

– Тебе не нужно уезжать, – сказала Шайори. – Мой отец больше не тронет тебя.

– Твой отец забрал у меня руку, – хмуро сказал мастер.

– У тебя есть еще одна.

– Я не могу работать левой.

– Ты талантлив. Это нельзя отнять, отрубив руку. Талант не в руках. Он – в сердце.

Шайори вздрогнула, услышав недобрый смех молодого мастера.

– Глупая, наивная девчонка! – сказал он, затем неожиданно стал серьезным и велел убираться.

Шайори и сама почувствовала себя глупой и наивной.

– Я сказал, убирайся! – заорал молодой мастер.

Она развернулась и заковыляла прочь. Вернувшись домой, Шайори закрылась в ванной и, стоя перед зеркалом, попыталась избавиться от эмблемы клана Гокудо, красующейся на ее лопатке. Боль активировала нейронную татуировку, и когда отец Шайори выбил дверь и вошел в ванную, то увидел дочь, по спине которой течет кровь, а в руках зажат медицинский скальпель, купленный в аптеке по дороге домой. Какое-то время отец и дочь смотрели друг другу в глаза.

– Ну давай, – неожиданно сказал Мисору. – Продолжай. Срежь эмблему своего клана.

Это был вызов. Шайори повернулась к зеркалу. Боль пугала больше, чем отец. Рука со скальпелем дрожала. Шайори прижала острие скальпеля к коже и потянула вниз. Рана появилась мгновенно, как и слезы, которые заполнили глаза и покатились по щекам. И причиной слез была не только боль. Причиной было понимание Шайори, что она не сможет сделать это, не сможет изуродовать свое тело, не сможет вынести боль, когда будет вырезать татуировку. Не сможет! Не сможет! Не сможет! Скальпель звякнул, выпав из рук. Шайори уставилась на отца, ожидая, что он рассмеется, но его лицо осталось хмурым.