Театральные записки (бриколаж) - [16]

Мы ехали в метро с Машей Адашевской[21], очень критической женщиной, она мне сказала: А ты сама знаешь, о чём ты сегодня играла, – ты никогда так не играла, и вся сцена пошла по-другому, – ты, понимаешь, ты сегодня была весёлая, не грустно-лирическая, как прежде, а весёлая, оттого, что ты видишь своих детей, – и мы соответственно тебя воспринимали.

Ну, вот, ребятишки, и дошли мы до сакраментальной загадки нашего творчества…

Зэмэшка, родная, здравствуйте*

Сегодня в Кабуле идёт дождь. Просто идёт дождь. Клочья туч висят прямо над головой – вот только руку протяни. И жуткая тишина: такой не бывает ни в Москве, ни в Ленинграде. Сегодня последний день праздника, не помню, как он называется. В этот день, как говорят наши студенты, «каждый человек должен кого-нибудь зарезать».

(Студенты плохо говорили по-русски и делали смешные ошибки, которые звучали зловеще в свете будущих событий. А речь шла об обычных жертвоприношениях в праздник – каждая семья должна была зарезать жертвенное животное, например, барана. – А. Л., 2019)[22]

Мы прилетели в осень. Здесь она наступает, когда солнце, которое мы любим и о котором скучаем на севере, жестоко выжжет все соки из земли, цветов, деревьев. И поэтому осень здесь – цвета выжженной травы или растрескавшейся от зноя земли. Она пахнет полынью, рано утром – дыней и кожей. Вместо шума дождя здесь шелест семян и травы, гортанные крики муллы, призывающие праведных к молитве, да крик петуха по ночам.

Всего пять часов полёта, но наш чудо-самолёт преодолел не только пространство, но и время, сейчас здесь XIV век, примерно 1350 год от переселения Мухаммада из Мекки в Медину….

осень 1978 г., письмо Анне Слёзовой в Афганистан

Здравствуй, моя недосягаемая девочка!

Только что получила твоё грустное письмо. Ничего, малыш! Ведь и это интересно! Я убеждена, что человек сам создаёт себе хороший настрой на жизнь. На днях встретилась на концерте с моими эстрадниками, с которыми ездила в поездку по оренбургским степям. Они делились воспоминаниями с другими эстрадниками и с восторгом и изумлением рассказывали им обо мне в этой поездке: «Если бы не эта чувиха, мы бы, наверное, чокнулись. Днём пыль, жарища, раздрызганный автобус, на котором приходилось шпарить десятки, а то и сотни километров, ночью холодрыга, мы все в марлевых масках от пыли, в спецовках, – а эта! – в парижском (правда, он был пражский, а не парижский, но это несущественно) бархатном брючном костюмчике, с белыми причёсанными волосами сидит рядом с шофёром Витей, ой, он же жутко в неё влюбился! – и всю дорогу поёт песни, травит анекдоты и хохочет! Вот это да!

Вспомнили, как в одной деревне нас поселили в школе, где жили солдаты, нам выделили три комнаты, – по пять человек в каждой. Клозет на «два очка» во дворе, чтобы добраться до него, надо преодолеть огромную кучу угля. И ничего! Преодолевали! Ночью после концерта надо же ещё, пардон, подмыться. А утром солдаты на куче угля обнаружили красные трусики с белыми кружавчиками, естественно, они были мои.

И столько хохота на всю бригаду!

А я запомнила на всю жизнь и этот автобус, и пыль, и жару, и ночной холод, и каждую деревню, и дома, в которых нас кормили вместе с трактористами, и озеро в Соль-Илецке, – такое смешное озеро: вода перенасыщена солью и выталкивает тебя на поверхность, руки, ноги в воду не погрузить, барахтаешься, как пробка. А ходила я на это озеро всегда одна. У эстрадников инстинкт – беречь свои силы для выступления.

А река Урал! Только солнышко встанет, я уже на другой стороне Урала, – по мосточкам. Вокруг ни души, – красота неописуемая, песок белый-белый, а река жутко озорная, – я тогда поняла, почему Чапаев в ней утонул, – там какие-то необъяснимые струи течения, – вдруг однажды попалась в такой круговорот воды, – еле выбралась.

И опять, хохочу, пою, стихи читаю. Выбралась!

Они между собой говорили даже, что я чокнутая! «Одна, уходит рано утром куда-то, возвращается весёлая, с какими-то странными глазами».

Да, конечно, чокнутая, да, конечно, со странными глазами, и потому, что то, что я видела, вы, мои дорогие эстрадники, проспали!

И понимаешь, Анюточка, Оренбуржье оставило в моей душе такой прекрасно-неизгладимый след!

А рядом со мной жила певица, – раздражённая всем на свете женщина, моя ровесница, – с чемоданом, наполненным лекарствами, отварами, кипятильниками, термосами, кастрюлями, – вот так она и проживёт свою жизнь и помрёт, ничего не заметив, что происходит рядом, – ты только посмотри, и увидишь.

А поехала-то я в эту поездку от отчаянья, – мы только что навсегда расстались с Серёжей.

Наверное, какая-то сила природы, дух её что ли, я даже не знаю, как это назвать, держит меня. Или, может быть, чувство юмора, хохлацкие мои гены.

Когда я купалась в этом смешном озере, смеюсь и приговариваю: Господи! Как хорошо! Как ты справедлив! Подарил мне такое озеро, где и захочешь утонуть, не утонешь! Вот так! Ещё раз! Выталкиваешь!? Молодец! А я ведь знаю, что меня не задушишь, не убьёшь!

Понимаешь, девочка моя, наверное, я потому приличная актриса, что ничего из виденного в жизни не пропускала, как тогда, когда вы водили меня по Арбату.