Театральная история - [39]

– Не сходи с ума, – начал свою речь Сильвестр неожиданно тихо. – Люби, кого хочешь. Хоть Стравинскую, если тебя это вдохновит! Но если ты будешь этой любовью ограничиваться, в одну секунду перестанешь быть Джульеттой. Играй! Не только чувствуй, а играй! Саша! Ты меня понял?

Услышав это «ты», Саша обрадовался, но нерешительно, робко, сомневаясь.

– То, что ты чувствуешь, – никакое не искусство, – шипел режиссер. – Это сиропчик из любви и нежности. Пей его дома! Зритель не придет полюбоваться на то, как Саша Сережу полюбил. Зритель ходит в театр! И ты пока ходишь в театр, а не в дом свиданий. Ты меня понял.

Последнюю фразу режиссер сказал утвердительно: точка в конце предложения обжалованию не подлежала. Но Саша, почти исчезая от страха, все же подал апелляцию:

– Не очень.

Негромко, медленно, отделяя одно слово от другого четкой, мгновенной паузой, Сильвестр произнес:

– Мне не нужны твои первичные чувства. То, что ты испытываешь сейчас, испорчено искренностью. Мне нужны другие твои чувства. В жизни таких нет. В жизни все впервые. Неисправимо и непредсказуемо. Бесстильно и нехудожественно.

Как частенько случалось, режиссер вдохновился собственной речью. Александр обрадовался – робко, лишь краешком души, – что помог режиссеру обрести вдохновение. Тот продолжал, и речь его ускорялась, и пауз становилось меньше:

– Представь, что ты рассказываешь другу о случившемся с тобой горе, например о смерти матери. Рассказываешь сразу после того, как твоя мать умерла. Ты захлебнешься слезами, ты все слова закапаешь солеными каплями, и они будут только одного вкуса – вкуса твоих слез. – Сильвестр отхлебнул воды из прозрачного стакана, не сводя с Саши черного взгляда. – Твоя речь сольется в один нечленораздельный вопль горя. Ни мощных образов, ни правильного ритма – ничего в такой момент ты не найдешь. Иначе и не может быть. Ведь ты говоришь о смерти матери с душой, переполненной горем. А значит, горе переполняет и тело, и лицо, а значит, ты ими не владеешь. Конечно, друг, видя твои слезы, будет взволнован, но это волнение ничего общего с искусством не имеет.

Саша слушал, пытаясь запомнить каждое слово, чтобы потом над всем этим поразмыслить – ведь сейчас от перенапряжения и страха он плохо усваивал режиссерскую речь.

Сильвестр вошел в раж. Он встал с кресла и жестом попросил Иосифа перестать писать.

– А вот когда ты через годы будешь рассказывать о том, как умерла мать, вот тогда уже время и память будут на твоей стороне. На стороне твоей – я все еще надеюсь! – художественной натуры. Тогда ты, рассказывая об этой смерти, найдешь точные образы и ритмы, прорежешь свою речь великолепными паузами, отделишь одно слово от другого точно рассчитанными по времени и поставленными в нужном месте глубокими вздохами. И тогда уже заплачет тот, кто тебя слушает. А ты будешь полностью владеть собой – лицом своим и телом, ситуацией и эмоциями зрителя. И это первый, робкий шаг к искусству. Если, Саша, ты скажешь, что и сейчас меня не понял, я сниму тебя с роли.

Саша кивнул и вышел из кабинета, едва живой от позора.

Когда черная дверь захлопнулась, Иосиф спросил режиссера:

– Ты же этого вроде и добивался, Сильвестр? Джульетта полюбила Ромео. За что же ты его так?

– Иосиф! Не делай вид, что не слышал, о чем я только что говорил.

– Зачем тогда венчание?

– Иосиф! – закричал режиссер и резко вскочил – черное кресло закачалось. – Я что, хотел, чтоб между ними реальная любовь заполыхала?

– Ах, нереальная… – Иосиф растянул тонкие губы в улыбку.

– Именно что нереальная! Должен был возникнуть сплав самых противоречивых чувств! А здесь все так однозначно, что я уже сомневаюсь, что венчание необходимо. Он ведь тогда и вправду решит, что их Бог соединил. Иосиф! Я сводник или режиссер? То-то! Этот блаженный устроил из моей идеи балаган. Надо найти ему замену. А потом уж… – Сильвестр сделал движение ладонью по горлу, с удовольствием показывая, как он отрежет голову актеру, обесчестившему его гениальную идею.

Саша, едва пришел домой, бросился к дневнику. Он называл это «чувствопись». Описав сегодняшнюю сцену с Сильвестром и выразив надежду, что доверие режиссера к нему восстановится, Саша подошел к теме, которая его по-настоящему волновала.

«Я иногда вспоминаю моего зверька – мою ненависть к Сергею. Теперь его нет и в помине. Мне доставляет наслаждение играть любовь к одному человеку, любовь, к которой не примешаны другие люди. Воскресает моя вера в необратимость выбора. Не странно ли, что, играя на сцене, я понял, как мне надоела бесконечная любовная игра, которую я обречен вести в жизни? Может ли профессиональный театр разоблачить тот театр, в котором мы все служим, вольно и невольно? То, что происходит с героями Шекспира, – абсолютно. И навечно. А в моей жизни все относительно. И – на минуточку. Сейчас для меня сцена – место, где отменяется противоречивость. Где на смену раздробленности приходит цельность. Кто сможет меня убедить, что это всего лишь игра?»

Но я так чувствую…

Дверь в квартиру Александра Наташа открыла своим ключом. Она быстро сняла пальто, сапоги, шапку и прошла в комнату, где ее ждал Александр. Он сразу отметил, что, вопреки обыкновению, она не пошла сначала в ванну, чтобы помыть руки. «Что-то случилось», – понял он.