Театральная история - [10]

Но в пределах отведенной себе свободы действовала она весьма решительно. Изменяла ли она мужу раньше? Безусловно. Многократно. Мимолетно. Но нынешняя измена была другой природы, чем прежние. Наташа внезапно почувствовала, что этот неприметный и непризнанный актер откроет перед ней громаду блистательного будущего. Чувство, как она сама понимала, нелепое. Но нелепость не мешала ему быть могучим и весьма влиятельным. Оно возникло во вторую их встречу, когда она впервые пришла к Саше домой. Войдя в его квартиру, она почему-то подумала: «Это мой год!»

Когда дни стали холоднее, а осень ближе, она, как и тысячи других прекраснополых существ, все чаще устремлялась в светящиеся магазины. Там Наташа вместе с другими растерянными женщинами утешалась шопингом. Покупала вещи себе, покупала подарки Александру. Дарила меньше половины, боялась показаться навязчивой, слишком влюбленной.

Перед его дверью Наташа останавливалась на минуту, чтобы успокоиться и погасить чрезмерную радость от предстоящей встречи. Когда она уходила от Саши, спускаясь по ступенькам в темноту осени, и прохладный ветер прикасался к ее лицу, она с нежностью думала о том, какой чепухой наполнена голова ее любовника. Наташа шла по улицам с улыбкой. Но приближались дом, муж и тишина – и улыбка исчезала.

С каждым разом она оставалась у Саши все дольше и дольше. В последнее время она возвращалась домой глубокой ночью, даря Александру надежды, а мужу – страдания.

Смирение

Денис Михайлович сидел в своей квартире на кровати и в задумчивости включал и выключал настольную лампу. Из мрака с промежутком в секунду проступали: уши – маленькие, смиренные, губы – мясистые, добрые, глаза – светло-голубые, тихие. Появлялся и исчезал в темноте высокий – от пола до потолка – сервант. На полке – фото красивой девушки с горящими от счастья глазами. Она на сцене, и по ее сияющему лицу можно догадаться: вокруг трепещут крики «браво», а в проходе между рядами струятся поклонники с букетами.

Он прервал занятие, которому предавался вот уже час с лишним. Подошел к черному окну. На улице густел мрак. Тоска. Но и днем пейзаж за окном был депрессивен: детская площадка, нашпигованная зверушками-чудовищами, скамейки с облупившейся краской, на них – почти неподвижные старушки. Во всем чувствовалось наступление осени, осени, осени, день ото дня становилось все холоднее, темнее, и даже те птицы, которые все еще остаются с нами на зиму, немели с каждым осенним часом.

Денис Михайлович подумал, что мог бы сейчас завести машину и уехать куда-нибудь – к друзьям, а может быть, даже к подругам, пойти в бар или клуб, но… Развлечения не развлекали. Напротив – только подчеркивали: осень.

– И началась она не в этом и не в прошлом сентябре, – медленно сказал он в темноту окна.

Путешествия не манили, реклама вызывала усмешку, чужие женщины не возбуждали. Такое настроение установилось давно, однако по какому-то ему одному ведомому, очень большому счету Денис Михайлович считал себя человеком счастливым. Этой убежденности противоречили грустные глаза и все чаще дрожащие руки, которые он сейчас пытался рассмотреть в темноте. Но все это он считал незначительными мелочами на фоне своего счастья: он жил с женщиной, которую любил. И относился к тому типу мужчин, которые не отступают от привязанностей, окружают свою женщину заботой, осаждают заботой, душат заботой.

Денис Михайлович пошел на кухню и остановился на полпути. Около фотографии. Наташа тогда не знала, что это ее первый и последний успех. И никто из ее однокурсников не мог этого предположить: она великолепно сыграла Джуль-етту в выпускном спектакле. Какой дьявол тогда принес его, далекого от театра человека, на спектакль? Да еще на студенческий? Он усмехнулся, вспомнив этого «дьявола» – полупьяного, франтовато одетого студента, который в облаке перегара распространял у метро дешевые билеты на шекспировский спектакль, начинавшийся через пятнадцать минут. И в первой же сцене, увидев Наташу, он почувствовал, что готов повторить вслед за Ромео: «Любил ли я хоть раз до этих пор? О нет, то были ложные богини. Я истинной красы не знал доныне».

Как это ни печально, как это ни смешно, но он до сих пор эти слова помнил. И помнил то сокрушительное впечатление, которое произвела на него Наташа. Он снова улыбнулся: то, что началось с поэзии, быстро перешло в беспросветную прозу. Вышел на кухню, приоткрыл форточку. Высунул ладонь – потрогать ветер. Холодно.

– Да… – его голос звучал в тишине осени. – В какую же адскую групповуху я угодил благодаря этой Джульетте…

Слово «групповуха» он произнес с отвращением. Ведь он понял, уже через пару недель после их знакомства понял: постель Наташи – место густонаселенное. Это его не остановило. Он бесповоротно решился на любовь. Со странной гордостью решился на страдания. На поздние приходы Наташи он отвечал молчанием. Молчанием отвечал на sms – третий год их совместной жизни ознаменовался полной и омерзительной открытостью. Наташа даже перестала придумывать алиби, просто посылала ему короткие слова вроде: «Дени, дорог, задерж. до трех». И когда она возвращалась, он молчал, снова и снова молчал, молчал упорно, молчал по-разному: снисходительно, бесчувственно, иронично, укоризненно. Он сделал открытие: молчание и тишина – вещи не только разные, но и противоположные. «Твое молчание страшнее упреков», – сказала она ему однажды. Угнетала ли Наташу его тишина? Она знала, что с наступлением утра тишина рассеивается. Так было всегда.