Театр в квадрате обстрела - [35]

Смелая разведчица получает интересующие ее документы. Но в этот момент приходит донесение, переданное Кисой парикмахеру. Елена разоблачена. И тогда девушка бросает в лицо фашистам слова ненависти и презрения.

Колесникова еще на репетиции тревожилась, как произнести монолог своей героини. Артистка вспоминала, как играл этот эпизод пьесы Всеволод Вишневский во время генеральной читки. Тогда многие плакали. Помнила артистка и записку Вишневского, присланную перед самой премьерой: «Сцена в гестапо — одна из сильнейших сцен в спектакле. Ввиду того, что советское правительство требует международного суда над Гитлером, необходимо обыграть портрет Гитлера. Поймите эту политическую сторону спектакля. Елена должна срывать портрет и флаг, вызывая конкретную политическую реакцию зрительного зала. Советская девушка, указывая на портрет Гитлера и мужественно говоря, что попадет и этому, делает нужное сценическое и политическое дело».

Современному читателю слова драматурга, да и сам эпизод пьесы могут показаться немного наивными. Не забудем, однако, что речь идет об оперетте. Драматурги учитывали ее законы. Свои дополнительные законы диктовало время. Воображение зрителей, воочию видевших ужасы войны и блокады, требовало от искусства прямых и простых решений. Людям хотелось видеть, как будет сорван со стены портрет ненавистного, оголтелого выродка. И авторы пьесы чувствовали это. Тем важнее было сочетать политическое звучание спектакля с его эмоциональным воздействием. Поэтому монолог Елены становился одним из центральных звеньев постановки.

Артистка решила отказаться от привычных в старых спектаклях эффектных поз, по-опереточному звонких интонаций. Она говорила сейчас от сердца русской девушки, готовой ради счастья родины пойти на смерть:

— Куда бы вы ни крались, ни кинулись, — всюду Россия… Россия стала родной, дорогой всем людям, всем, у кого сердце в груди, живая душа… Когда думают о борьбе, о крахе и смерти Гитлера, говорят Россия!

В одном из кресел затемненного партера сидел старший лейтенант артиллерист Нестеров. Он еще раньше читал отрывки из пьесы «Раскинулось море широко» в газете, а сегодня случайно попал на премьеру. Вечером, вернувшись в свою часть, он напишет артистке: «Я совершенно не знаю Вас, но никогда не забуду образ ленинградской девушки Елены, созданный Вами. Образ, который я представил себе тогда, темной ночью, в землянке переднего края, — этот образ я увидел на сцене. Его, мой образ, создали Вы, как будто подслушав меня. Спасибо Вам за Вашу прекрасную игру, захватывающую, заставляющую забыть разницу между сценой и жизнью. Спасибо за Елену».

…Приближается развязка. Немцы взбешены. За дверью раздается стук чьих-то тяжелых сапог. Офицер, разоблачивший Елену и вызвавший конвой, кричит:

— Эй, сюда! Взять!

Дверь распахивается.

На пороге — лейтенант Кедров, боцман, Миша и Жора. Они решили прорваться к берегу и спасти девушку. Теперь надо вместе с захваченным немецким офицером выйти обратно к спрятанному в камышах катеру. Но фашисты уже подняли тревогу…

Третий, последний акт. На пирсе нашей базы с нетерпением ждут возвращения «Орленка». Командир соединения катеров благодарит Чижова за помощь в разоблачении парикмахера. Полдела сделано. Остается таинственный «06».

— Задушил бы своими руками! — страстно говорит помрачневший Чижов.

«Орленок» возвращается. Все живы. Елена докладывает, что, по ее сведениям, агент «06» — женщина, брюнетка. У Елены имеется записка, написанная ее рукой. Чижов поражен. Он-то уж знает всех брюнеток на базе, как свои пять пальцев. В их число входит и Киса. Да вот и она сама — весело щебечет, строит Мише глазки. Чижов предлагает Кисе написать несколько слов на бумаге. Почерк тот же!

— Ноль шесть, игра окончена! — говорит Елена.

В зале гремит овация. Из партера, из лож несутся громкие выкрики, адресованные Кисе:

— Иди, иди, стерва!

— Мерзавка!

— Подлая тварь!

— Давай отсюда!

Да, прав был Вишневский: такой ролью не завоюешь симпатий зрителей, переживших год войны и блокады, видевших предателей в лицо. Нервы людей напряжены до крайности. Хорошо еще, что из зала в нее не стреляют — на фронтовых концертах, где разыгрывались сценки с участием фашистов, бывали и такие случаи!

Кису уводят. А на пирсе, в соответствии с добрыми традициями оперетты, начинается лирический дуэт Елены и Кедрова. Любовь не умирает и на войне.

Снова овация. На сцену выносят корзины цветов. В артистических уборных не выветривается удушливый аромат, от него кружится голова. Среди корзин с цветами появляются и другие — с торчащей свекольной ботвой, белыми головками капусты, даже с картошкой. А в руках у Свидерского оказался пакет в газетной бумаге. Когда артист развернул его, что-то шевельнулось, сверкнуло: живая рыба! Ее преподнесли в благодарность за исполнение роли веселого моряка.

Артисты сияли. Сегодня они имели право чувствовать себя победителями. Возбужденные, не обращая внимания на близкие разрывы, расходились они по домам.

«Этот спектакль интересен той своеобразной особенностью, — писал тогда в «Правде» летописец и хроникер блокадного искусства Николай Тихонов, — что представляет картины не прошлого, не вчерашнего, а сегодняшнего дня города. Казалось бы, что средствами почти развлекательного характера трудно передать рассказ о защитниках Ленинграда, казалось бы, что самая мысль отразить героические черты моряков в куплетах и песенках, во всей шумной непрерывной пестроте музыкального комедийного спектакля не может иметь успеха. И однако это не так.