Театр ужасов - [100]
Для меня этот монолог был полным сюрпризом. Томилин основательно все перекрутил, там было много того, чего я не видел совсем, и чего не было в титрах, которые я переводил на английский. Признаюсь, титров было много (больше ста страниц), я устал, мне помогла секретарша, она здорово нас выручила.
В финале появились фотографии, которые сделал Томилин. Я их долго ждал, и они мне понравились. Черно-белые стилизации под литографию. Они красиво выплывали и, вращаясь, уплывали. На каждой был уничтоженный мною объект искусства. Фотографии чередовались кадрами, на которых я сжигал их. На мне «Нептун 2.0», на спине рюкзак с зажигательной смесью и баллоном. Я направляю сопло на сгнившую статую скелета с обломанными клешнями, он опирается о распятие, я сжигаю его, иду дальше по залу, на экране долго горит скелет, он охвачен пламенем, с него стекают ручейки сгорающей пластмассы и прочего горючего материала, горят остатки плоти, горят нейлоновые суставы, древесная труха, трескаются кости, лопается гипс, отваливается, как скорлупа, показался проволочный каркас, стальные штыри, по которым стекает сгорающий пенопласт. За кадром Кустарь говорит: «Одно мое творение уничтожает другое… (Он имел в виду „Нептуна“, конечно, а не меня.) На место уничтоженной статуи я поставлю новую. Я не Сатурн, пожирающий своих детей. Я всего лишь иду вперед. А когда идешь вперед, неизбежно оставляешь что-то позади. Мы решили, что очищение зала огнем будет иметь символический характер. (Поэтому выбрали меня – человека Сатурна.) Но это не значит, что мы уничтожаем мои работы, и Театр исчезнет. Вовсе нет. Мы починили обогрев, здание будет отапливаться котельной, я сам буду котельщиком, и еще есть люди, все нормально. Я иду дальше. Поэтому место надо освобождать. Я вижу, и я творю. Я выпускаю из себя творения (на экране появляется мастерская Кустаря, где много начатых работ). Для чего я это делаю? (Он повторяет вопрос, который неожиданно задал ему Томилин, он и делал это интервью для фильма – последние удары кистью.) Я не знаю, я не задумываюсь, я иду дальше. Не задерживаюсь. Не позволяю крови застаиваться. Я хочу добраться до самых больших скоростей и мощностей. Я хочу увидеть поток такой, с которым я уже не смогу совладать. (Вопрос: «И что вы сделаете, если такой поток увидите?») Я брошусь в него, не задумываясь. Понимаете, я думаю, что нет смысла бояться и жить, если ты не живешь на полную мощь. Мне уже за шестьдесят, отступать, как говорится, некуда. Для чего я живу? Чтобы порождать и порождать этих странных существ. Создавать композиции, писать картины, которые я наконец-то имею возможность здесь выставить на всеобщее обозрение, хотя место для выставочного зала очень странное, но вполне уместное, тут все совпало, я считаю, все совпало. Думаю, что Вселенная так устроила, чтоб именно так и получилось. Мне кажется, в кои-то веки я в гармонии со Вселенной. В ней тоже, в основе основ ее, буйствует творческая сила, которая творит, порождает, создает планеты, звезды, существ, не задумываясь, а для чего я это делаю? Глупый вопрос, я думаю. Сила ткет миры, выдувает космическую пыль. Мы не знаем, для чего. Я следую этой силе. Я с ней танцую. Я с ней пою, ваяю. Я чувствую ее во мне. Она идет сквозь меня. Потом это прекратится. Придут другие. Они будут ваять, ломать, объявлять меня фальшивкой, чтобы создавать свое, что-то, что они объявят подлинным, но в их основе будет буйствовать та же творческая сила, что движет мной пока что…»
Улыбка Кустаря, немного застенчивая. Улыбка человека, который не хочет казаться излишне самоуверенным. На мгновение улыбка исчезает, и я вижу, как Кустарь счищает, медленным движением, пятно с руки, размазывая это пятно. Томилин показывает нам это неспроста. Он замедляет съемку. Я не смотрю на пятно, я смотрю на лицо художника: это лицо несгибаемого человека, который произнес каждое слово не просто так – за всем сказанным была его несокрушимая уверенность и что-то еще, без чего он не стал бы тем, кем он стал для нас.
Мы с Эркки отвезли мои книги на склад. Там он заигрывал с молодой кладовщицей, я забегался – пачки были тяжелыми, и было их немало, – так замаялся, что споткнулся о поддон, растянулся. Они расхохотались.
– Ну, ты, писятель, даешь!.. – засмеялся он. – Не тянешь, брат, ты больше не тянешь! Ха-ха-ха! Давай помогу.
Я не обиделся, тоже посмеялся, но ногу сильно расшиб. Он помог с книгами, стрельнул номер телефона кладовщицы, мы отъехали покурить, встали в укромном кармане, я попытался его подковырнуть:
– Ты к такой молодой подкатил, я тебе удивляюсь, а что жена?
– Ой, она после Африки меня в дом не пускает, говорит: неизвестно, какие болезни ты мог подцепить, пока не проверишься, на порог не пущу. – И рассмеялся.
