Театр тьмы - [34]

. Чистая формальность, привычка. Но эта формальность прозвучала от Тома так, словно его ничего не волновало в жизни, кроме моего состояния. Даже Джеймс задавал этот вопрос с другой интонацией – интонацией, полной пустоты и безразличия.

– Все в порядке, – ответила я скованно. – Ты как?

– Отлично. В театре намечается новый проект. Я тебе о нем расскажу по секрету, – улыбнулся Том. В отличие от зажатой меня, он чувствовал себя естественно и свободно. – А, ну да, по секрету – журналисту.

Актер посмотрел на меня смеющимися глазами и почесал затылок. И тут с моих губ неожиданно сорвалось:

– Ты же знаешь, я никому не расскажу.

«Ты же знаешь?! – заорал мой мозг. – Сара Гринвуд, уймись, деточка!»

Я отпила кофе и поправила волосы. Мне было непривычно с распущенными волосами, а еще это странное высказывание. Что и говорить, иногда здравый смысл покидал меня и отправлялся в кругосветное путешествие, чтобы посмотреть мир и развеяться.

Том начал общаться со мной, как со старым приятелем, и я тут же вообразила себе, что им и являюсь, хотя это было далеко не так. Друг перед другом сидели два совершенно чужих человека. Актер загадочного театра и журналист, строящий далеко идущие планы.

Глубоко вздохнув, я спустилась с небес на землю, перестала смотреть на Тома, как на конфету, и расслабилась. Я удобно села на стуле и поняла, что, когда я вспоминала истинную причину своего появления в этом кафе, дышать становилось легче.

– Так и быть, расскажу, – актер пристально посмотрел на меня, словно проверяя на вшивость. – Мы решили поставить спектакль по дневниковым записям Франца Кафки[18]. Циркач пару месяцев назад увлекся его творчеством. Прочитал все его романы и начал грезить об их воплощении на нашей сцене. Ред ему сразу сказал, что это сложно воплотить – Кафка не всем нравится. И что даже МЫ не сможем преобразовать творчество писателя так, чтобы оно было близко разношерстному зрителю. Тогда Барон предложил поставить спектакль по дневнику Кафки, который он читал лет в двадцать. Циркач сразу воодушевился этой идеей, принес тоненькую книжечку и зачитал пару абзацев. И вот, мы ставим монологи. Один день из жизни писателя – один актер. И так час или полтора. Как тебе идея?

Том замолчал, ожидая ответа. А я не знала, что и сказать. Не читая дневник Франца Кафки, я не могла оценить весь творческий огонь, который актеры хотели передать зрителю, дав тексту голос.

– Думаю, это хорошая идея. Я бы пришла посмотреть на спектакль.

– Правда? Тогда замечательно.

Потом Том вспомнил что-то еще. Он говорил легко и непринужденно, без запинок, неуместных вздохов. А я сидела и слушала, упиваясь его хриплым, глубоким и обволакивающим голосом. Только через полчаса его активного монолога я вдруг поняла, что за это время не сказала ни слова. И тут я вдруг поймала себя на мысли, что тоже хочу ему что-нибудь рассказать. Или даже не так. Не что-нибудь, а абсолютно все: как я жила без него, что делала, кого любила и что ненавидела, какие меня одолевали страхи и сомнения. Я захотела распахнуть перед ним душу, не боясь при этом, что он осудит меня.

– А почему ты решила стать журналистом? – вдруг спросил Том, прерывая рассказ о том, как недавно на него свалились декорации.

– Не знаю, – соврала я. Только пару секунд назад я хотела распахнуть перед этим парнем душу, а когда подвернулся такой случай, застегнула ее на все замки и пуговицы.

Мне было сложно говорить о себе с почти незнакомым человеком, пусть даже он всем видом давал понять, что ему можно доверять. В отличие от меня, Том совсем не подходил под описание «классического англичанина» – казалось, он считает друзьями абсолютно всех, даже мало-мальски знакомых людей. А я, наполовину русская девушка, закрылась от него, как настоящая леди.

Но открываться незнакомым людям гораздо легче, чем знакомым. Первые о тебе ничего не знают, у них еще нет никаких убеждений на твой счет, в отличие от последних.

– Так не бывает, – заметил Том. Он уже допил кофе. Его чашка стояла на краю стола, а руки он вытянул перед собой, сцепив длинные пальцы в замок.

– Ты прав, – сказала я, собравшись с мыслями. – У меня с детства были наклонности журналиста, если можно так сказать. Я постоянно что-то расследовала.

– Расследовала? – недоверчиво спросил Том и слегка прищурился.

– Детский сад, младшая школа. Знаешь, наверное, какие там дети – натворил один, а обвинили другого. Я была сдержанной и наблюдательной девочкой. Сидела за своей партой и тихо за всеми следила. И видела, кто из ребят хулиганил, кто ломал цветы или подкладывал кнопки на стулья воспитателям или учителям. А если не видела, то опрашивала тех, кто находился рядом с «местом преступления». Я всегда была фантазеркой, поэтому воображала, что мой долг – спасать невинные души, которые зря оклеветали.

Я рассмеялась, думая, что Том поддержит. Но он молчал и серьезно смотрел мне в глаза.

– А дальше что?

– Мама думала, что я стану полицейским, судьей или адвокатом. Но эти профессии не привлекали меня. Только к тринадцати годам я точно поняла, кем буду, – мой шутовской тон, которым я заразилась от Тома, сошел на нет. Я стала такой же серьезной, как хирург, вспарывающий живот пациента. – В семье произошел случай, который все решил. После него я уже не сомневалась, кем буду работать в будущем.