Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура - [11]

В Теджен поезд пришел вечером, вернее, ночью. Ночь здесь не российская. Закат короток, и почти сразу тьма покрывает землю. Звезды огромны, ниже чем на Севере. На платформе темно. Из темноты появился («выпрыгнул» отметил прибывший) офицер в белом кителе. Представился:

— Капитан Ростов. Я вас давно поджидаю.

Он и сообщил место назначения:

— Кушка.

— Я не знаю, что значит Кушка.

— Это, молодой человек, значит, что вы едете на верную смерть. Вот что значит. Всякий приезжающий туда в это время года почти наверняка умирает от лихорадки. Вот-с как. (Фамилия капитана — может быть, отзвук толстовских героев и размышлений самого Льва Николаевича — о войне, мире, о «не убий» и сражениях предваряющих будущие мировые войны. — Е. П.)

Словно на экране проходит фильм, снятый в натуре, уже в звуковом кино, хотя не только звукового, но и первого немого кино еще нет. На последней платформе великой азиатской дороги офицер приказывает новобранцу двигаться не в Кушку — в Серахс, что от Кушки за сто двадцать верст. «Климат у нас прекрасный. Серахский оазис один из самых лучших в этой проклятой стране. Недаром сюда из Кушки выводят на лето три четверти гарнизона».

Четверо солдат возвращаются в привычный уже им Серахс с новичком. В арбу грузят еду на четыре дня. Столько идти от Теджена. Солнце встает быстро, раскаляясь, белея на глазах, тень под ногами совсем уменьшается к полудню, под ногами белый песок, из которого изредка торчит перекрученный саксаульник, да изредка рябят следы безвестных гадов. Солдаты тащат винтовки нового образца, их строго-настрого запрещено складывать на арбу. Раскалены винтовки, колесные ободья. Собаки стараются держаться в тенях человеческих, в тени арбы, изнемогшие ложатся под саксаулом — издыхать. Собак взваливают на арбу, туда же валят осточертевшие драгоценные винтовки. Ночуют под арбой, под огромными звездами, ночью вздрагивают не от жары — от холода. Ночуют на так называемых «станциях» у колодца, в мазанке, полной блох, на нарах. Вокруг жестяной лампочки-каганца кружатся, падают опаленные ночные бабочки, жуки; снова летят на огонь, из мрака ползут на свет скорпионы и прочая нечисть. Унтер долго молится, икая с каждым поклоном. Легко ломается саксаульник, кипит чай в прокопченном луженом котелке — горячий чай от жары и от холода спасает. Утром, обуваясь, вытряхивают из портянок ядовитых пауков — фаланг. Лошади покорно пережевывают ерунжу — небогатое местное сено. Тридцать верст в день. Четыре дня. К вечеру впереди виднеются деревья, казенные здания казарменного вида, белые палатки — жилье солдат. Поодаль — кибитки аборигенов, туркмен-номадов, живущих словно бы даже не в феодальные, а в родоплеменные времена. Можно сказать — во времена библейские, ветхозаветные. Но здесь царит не бог Саваоф, а бог Аллах, не распятый страдалец Христос, но пророк-водитель воинов Магомет. Русские завоеватели — военные, переселенцы-крестьяне и кочевники-номады — являют миры неслиянные, друг другу противостоящие. Един-единственный Бог, но христиане считают божьим народом только себя, мусульмане только себя…

* * *

Миражи встают над песками. Увидеть бы настоящий мираж, о котором читано-перечитано в записках путешественников. Здесь начинают сливаться впечатления Сулера и впечатления мои, принадлежащие литераторше, пустившейся по следам Сулера через десятки лет, в годы семидесятые, с командировкой из Москвы. Как мне помогали в Ашхабаде, в Теджене, в самой Кушке, в Серахсе — все помогали. Местные власти, туркмены, русские, таджики, офицеры, жены офицерские и солдатские, детишки всех народов, подтягивающие штаны, поправляющие свои тюбетейки, шапочки, серьги, талисманы, висящие на шее.

— Да вон мираж, — буднично говорит солдат — советский пограничник, показывая на какое-то белое строение, мавзолей или храм, отчетливо видимый вдали. К моему изумлению, куб с куполом вдруг начинает дрожать и через несколько секунд исчезает.

«Под ноги, под ноги смотрите, зашуршит — не бойтесь, змеи от нас убегают…» Солдат в тропической форме, я — в чесучовом платье, с зонтиком, который, кажется, только сгущает жар. Зонтик — московский, у меня — командировка от Союза писателей — «По следам ссылки Сулержицкого».

Пользуясь тем, что никто не знал азиатского маршрута Сулера, я включила в этот маршрут Самарканд, Бухару, Ургенч, Куня-Ургенч, Хиву (приблизительно зная, что Ургенч где-то возле Хивы) и другие географические названия, взятые из книг Каразина, Паустовского, Ильфа-Петрова и многих других. В Ашхабаде цветут весенние тюльпаны, женщины в красном подобны тюльпанам, ступенчатая пирамидка, напоминающая о Саккаре египетском увенчана фигурой Ленина.

Ночью во время Великого Землетрясения 1947 года, когда тысячи погибли, уцелевшие дивились пирамидке с Лениным, устоявшей среди руин… Двойничок саккарской пирамиды устойчив как сама пирамида.

Высокий чин местного Союза писателей угощал зеленым чаем с леденцами и говорил:

— Серахс увидите… Серахс только мы знаем. А как у вас с пропуском?

— С каким пропуском?

— Как с каким пропуском? Зона пограничная, Кушка, Серахс!

Я прихлебываю чай, собеседник секретарше называет фамилию еще более высокого чина: