Театр для крепостной актрисы - [34]

Как жестоки люди... Как мало им дела до своих ближних... Когда становилось особенно тяжело, граф часто беседовал с портретом жены, висевшим в кабинете. Он надеялся, что Параша явится ему во сне. А она все не приходила, и он почти досадовал на нее за это.

Однажды Татьяна Шлыкова, взволнованная, со слезами на глазах, во время завтрака рассказала ему о своем сне. Приснилась ей Палаша — простоволосая, с чистым, ясным лицом, стояла она посреди церкви. Откуда-то из-под купола лилось на нее нежное, мерцающее сиянье. «Не плачьте обо мне! Мне хорошо!» — говорила она. Этот сон Татьяна Васильевна на протяжении долгой жизни вспоминала много раз, возвращаясь к рассказу о жизни и смерти любимой подруги.

...Николай Петрович слушал Шлыкову, не выдавая своего волнения. Завтрак окончили в тишине, и каждый вернулся к своим делам.

Так шло время, и, повинуясь законам природы, душа графа меняла отчаяние на грусть, а усадьба Фонтанного дома, где, казалось, больше не зацветет сирень и не запоет соловей, встреча- ла-таки новую весну.

Татьяна Васильевна то и дело напоминала графу, что пора везти Митеньку на чистый воздух, на природу, хоть в Кусково, хоть в Останкино... Но Шереметев и думать о том не хотел. Теперь он боялся этих мест, как многие мужчины боятся боли. Николаю Петровичу казалось: заявись он туда, где все полнилось воспоминанием о Параше, сердце его не выдержит.

В конце концов он купил у графов Паниных дачу Ульянку под Петербургом, хотя терпеть не мог этих мест из-за вечного комарья. Но делать было нечего.

Как-то в сутолоке переезда на Ульянку граф столкнулся со своей бывшей актрисой Аленой Казаковой. Она звезд с неба не хватала, считалась даже не танцовщицей, а фигуранткой. Но на сцене Алене, с ее очень эффектной внешностью, всегда находилось место. Когда по закрытии театра Шереметев давал ведущим актрисам вольную, Казакова в число счастливиц не попала и была взята в петербургский дом.

На вопрос, как ей живется, она, блеснув глазами, ответила: «Эх, батюшка-барин! Соврать бы, да не могу. Какая это жизнь после нашей-то прежней? Я вся там и осталась, в облаках да эмпиреях. Кажись, пешком бы ушла в Кусково, каждый гвоздочек на сцене перецеловала бы... Ну да что делать! Нет тебе ни радости вечной, ни печали бесконечной...»

Искренние сожаления о дорогом сердцу графа предмете растрогали его. Он заметил, что Алена, одна из первых красоток его труппы, и вовсе расцвела, пополнела против прежнего, что ли. И это ей очень шло. Вечером он сказал камердинеру, родней Алене доводившемуся, чтобы привел ее к нему.

Казакова оказалась любовницей ловкой и понятливой. Бесшумно она проскальзывала в графскую опочивальню и, услужив барину, тотчас исчезала. Задавшись целью покрепче привязать его к себе, она принялась рожать Шереметеву одного ребенка за другим. И всякий раз, одевая барина и сдувая с плеча его сюртука невидимую пушинку, камердинер услужливо и почти на ухо графу говорил: «Мальчик-с...»

Как бы то ни было, Казакова получила вольную, а ее дети стали именоваться баронами Метровыми.

В октябре 1809 года Шереметев вдруг собрался в Кусково. Татьяне Васильевне сказал, что управляющий в письмах все плачется, пора самому посмотреть, каковы там дела.

Кусково и впрямь пообветшало, беспорядков, куда ни глянь, накопилось много. Но все старалась скрыть осень — теплая, роскошная. На аллеях мраморные богини, еще не прикрытые дощатыми футлярами, купались в последнем тепле. На заросших клумбах бушевали поздние цветы.

...Шереметев, не заходя в большой дом, сразу отправился в контору. Там просидел очень долго, принимая доклады, а затем углубился в счета и ведомости. Ждали, как обычно, разноса, но граф был в хорошем расположении духа, ровен и куда как спокоен. Велел приготовить перекусить на скорую руку. Было видно, что он торопится вернуться в Москву засветло. Но вот уже с пруда потянуло ранней прохладой, и коляска стояла готовой, когда Николай Петрович дал знать, что на час-другой повременит с отъездом и чтобы его никто не доискивался.

...Шереметев чувствовал, что Кусково его просто так не отпустит. Весь день он сопротивлялся натиску воспоминаний, стараясь держать себя в руках и поначалу даже гордясь, как славно это ему удается.

Он решил все же пройтись по старым половицам. В большом доме на него глянули нестареющие лица отца с матерью. Задержавшись возле них, Николай Петрович быстро миновал анфиладу пустынных комнат и, выйдя во двор, где было несравненно теплее, направился к флигелям. Большинство помещений,

по его распоряжению, приспособили под хранилище декораций и костюмов. Граф открывал каждую дверь, все осматривал и остался доволен, как все устроили.

Последняя дверь подалась так легко, будто за нею кто-то стоял и распахнул ее перед графом. Словно мягкий удар в сердце остановил его на пороге. Николай Петрович сразу узнал эту комнату, но вглядывался, как смотрят на редкость, желая не упустить даже малого.

В старой репетиционной ничего не изменилось. Все та же круглая жестяная лампа под потолком, две маленькие люстры с хрустальными подвесками по бокам. Их для лучшего освещения когда-то распорядился повесить он сам, готовя здесь роли со своими крепостными актрисами.