Театр для крепостной актрисы - [31]

Есть какое-то немыслимое коварство судьбы в том, чтобы лишить новорожденного младенца матери. В день кончины ее сыну исполнилось двадцать дней. Прасковья Ивановна умирала в полном сознании, потому что, рассказывают, напоследок она взяла со своей подруги Татьяны Шлыковой клятву, что та не оставит маленького Митю и заменит ее. Татьянино «да» было последней земной радостью Прасковьи Ивановны.

Она скончалась 23 февраля 1803 года, в третьем часу пополудни, на тридцать шестом году жизни.

Похороны графини Шереметевой были назначены в Лазаревской усыпальнице Александро-Невской лавры. О. дне, месте и часе похорон Николай Петрович известил высший петербургский свет, с которым был связан родственными и дружескими узами: Разумовских, Строгановых, Трубецких, Толстых, Гагариных, Уваровых, Щербатовых, Урусовых, Куракиных, Волконских, Олсуфьевых...

В самый скорбный день жизни светское общество дало графу понять, как наивна его попытка сделать Кузнецову дочь титулованной дамой. Похороны были безлюдны. Картина пустоты вокруг роскошного гроба жены встанет перед графом позже, когда к нему вернется способность что-либо понимать и анализировать.

...В стенах церкви Николай Петрович еще не мог осознать невозвратамость потери, как не чувствовали его пальцы горячих капель свечного воска. Параша была с ним рядом. Он видел ее лицо с прикрытыми, будто от света лампад, глазами.

Но вот все кончилось. Стали прощаться. Из цветов, в которых утопали постамент и гроб, граф взял нарциссы, лежавшие возле головы Параши. Заколотили крышку, и гроб ушел в бездну усыпальницы. Крепостная актриса упокоилась рядом с родовитыми предками своего супруга. На плите из розового мрамора было выбито: «Здесь предано земле тело графини Прасковьи Ивановны Шереметевой, рожденной от фамилии польских шляхтичей Ковалевских».

...С церковных ступеней, занесенных снегом, спускались во мгле и почти на ощупь. Николай Петрович услышал звяканье: сторож со связкой ключей в руках низко кланялся выходящим. Сейчас запрут дверь, а она останется там в темноте и безлюдье. Шереметев оглянулся, хотел крикнуть: «Параша!», глотнул воздуха и уже больше ничего не помнил...

* * *

Через три дня после кончины жены Николай Петрович сообщил сестре и о своей женитьбе, и о своей утрате. Совершенно измученный, он диктовал секретарю, но не выдержал — внизу собственноручная приписка, похожая на стон смертельно раненного человека: «Пожалей о мне. Истинно я вне себя. Потеря моя непомерная. Потерял достойнейшую жену, и в покойной графине Прасковье Ивановне имел я почтения достойную подругу и товарища. Кончу горестную речь».

Николай Петрович надеялся на сочувствие, словно позабыв об отношении Варвары Петровны к его несчастной связи. Картина безлюдных похорон снова встала перед глазами. Он одинок в своем горе.

А ведь скольким людям граф помогал, сколько их кормилось из его рук, одалживалось, искало и получало протекции. И как часто подвигала его к этому Параша! И что же? «Никто из множества моих знакомых и называвшихся моими друзьями, кроме весьма малого числа искренно ей и мне преданных, не изъявили чувствительности к сему печальному происшествию и последнего долга христианского в сопровождении гроба ее, в молении об отпущении грехов и о упокоении души ее», — жаловался Николай Петрович на «лживость приятелей».

Неблагодарность и жестокосердие окружающих заставляли его лишний раз ужаснуться своей потере — исчезнувшая навсегда Параша не только не опускалась со своего пьедестала, а поднималась все выше и выше.

Никто не хочет поступать плохо и неблагородно. Но людям мешает то, что для добрых поступков им надо делать над собой немалые усилия. Собственный эгоизм, желание удовольствий от самых маленьких до больших и в первую очередь для себя — вот с чем человеческой натуре чаще всего справиться не удается. Все хотят, чтобы их любили, но как старательно желает каждый избавить свое собственное чувство от необходимости жертвовать, терпеть, прощать. Кто польстится на такую любовь, которая требует самозабвения?

Николай Шереметев получил от Сената золотую медаль

за щедрую и бескорыстную помощь. А сам он был крайне

скромен в оценке собственных заслуг и равнодушно

относился к придворным званиям, называя себя

«простым добрым человеком»...

Параша не знала ни подобных преград, ни сомнений, ни больших забот о собственном благополучии. Великодушие давалось ей без усилий, жертвы приносились с улыбкой, сокровища души рассыпались без оглядки, и лишь неизбежные печали, глубоко спрятанные, принадлежали ей одной.

Шереметев чем дальше, тем больше понимал, что крепостная актриса Ковалева — самое необыкновенное, что случилось в его судьбе. Они действительно были неравны. Граф признавал превосходство любимой женщины. Он не скрывал, что жизнь с Парашей напрочь переменила его «мысли и чувствования», не раз «удерживала от крайностей». Очень откровенно рассказывал он о себе то, что осталось не подмеченным даже въедливыми современниками: как предавался «постыдным забавам», «сладострастной любви», был тщеславен, обольщался «забавами и приятностями», по молодости грешил «малодушием горделивца, хотящего ослепить других блеском своего богатства и знатности».