Тайные сады Могадора - [24]

И она показала мне сухой цветок, весьма некрасивый по виду, к тому же источавший омерзительную вонь. Он считается одним из самых ценных.

— Там?

— И там, и тут. Невидимое живет и между нами. Они не желают ни видеть, ни знать тех, кто все пытается измерить, дать имена, фамилии, названия растениям. Однако невидимое, словно нить, связывает нас, заставляет нас влюбляться, страдать от любви, болеть ею или связывает крепко-накрепко друг с другом. Нехорошо это: тащить распущенную нить, понятное дело невидимую. В Могадоре мы называем ее удачей, фартом, счастливой судьбой или несмой. В разных местах по-разному, но все равно очень похоже. Одна женщина — она жила здесь несколько лет — рассказывала мне, что жители древней Америки призывали на помощь невидимую потустороннюю силу, тональи. Рассказывала, что люди погибали, едва утратив ее, а сохранив ее горячей, бросали вызов самой жизни. В этом сокрыто невидимое. Оно не есть душа — весьма ограниченная и скудная идея, — оно больше чем душа и тело и их окружение. Тем более оно совсем не то, что лечит. Собственно говоря, оно — сила и жажда самой жизни. Понятное дело, что оно не признается медиками, поскольку современной медицине совсем не нравится невидимое. Некоторые цветы заключают с невидимым договоры и воздействуют на невидимое внутри человека. Таков тайный круг. Нет ничего опаснее охлаждения. Все погибает именно от этого, хотя весь мир не устает повторять, что причина совершенно в другом. Есть такие растения, которые, например, сражаются против охлаждения. У них внутри есть собственное солнце, и его они привносят в грудь человека… Сад Невидимого? Он повсюду. И то, что нам удается подсмотреть, — всего лишь крохотная точка из бесконечного множества, рассредоточенного внутри и снаружи подобных растений. Естественно, никто не может поведать, каково оно, как оно выглядит, потому что никому оно не видимо. Но ощутимо. Те, кто измерял невидимое, исследовал его с лихорадочным любопытством, никогда еще не возвращались оттуда. До сих пор.

Итак, я хочу покинуть мой мир, войти в твой и никогда не возвращаться обратно, если только вместе с тобой. Я хочу заключить договор с твоим самым невидимым, с тем, что живет у тебя внутри и меня призывает. Прикасаюсь к тебе, изливаю аромат внутри тебя на то, что всегда невидимо. Мои руки ищут тебя на ощупь. Мои губы тоже умеют видеть. Оттого я верю в невидимое, населяющее тебя и твое тело, так что, когда ты оказываешься очень близко, я перестаю его различать, потому что на таком расстоянии разглядеть вообще ничего невозможно. Если я загрустил или совсем обессилел, ты исцеляешь меня. И нет ничего опаснее меж нами, чем охлаждение. И если вдруг меня покинет барака или тональи, ты поднимешь меня, потому что и ты свято веришь в невидимое, которое нас соединяет.

5. Тканый ритуальный сад

Неустанно думал я о цветах, вытканных на платке. Его на голове носила бабушка Хассибы. Она неотрывно смотрела на меня с фотографии, а я беспрестанно думал о ней и о цветах. Оттого решил я найти в Могадоре тканый сад. Должно было быть нечто, выходящее за рамки, нечто такое, что было неизвестно Хассибе. В памяти возникали многочисленные образы, растительные орнаменты, перемешанные с абстрактными фигурами, покрывавшими традиционно яркие, броские берберские плащи. Вспоминались персидские ковры с типичными — архетипичными — цветами. Этакие компактные переносные райские кущи. И то и другое наверняка было во вкусе Хассибы. Стоило бы их отыскать в Могадоре или привезти из Персии, или с юга Сахары, или бог весть откуда — отыскать и привезти небывалый редкий тканый сад.

А еще вспомнился один пышный ритуал в Чиапасе[2]. Старинный миф рассказывался при помощи вытканных фигурок. Нечто подобное должно быть и здесь. Подумал я: в Могадоре есть один подходящий сад — сад тканей. Мой друг Жозеф держал лавку чуть ниже кафе «Тарос», торговал разными тканями, восхитительным местным текстилем. Жозеф-то уж должен знать об этом.

Он не только не разочаровал моих ожиданий, но и выложил передо мной удивительную личную коллекцию, настоящую сокровищницу. Немногие удостаивались такой чести — видеть собственными глазами подобные редкости. Из огромного сундука, увешанного пятью замками, с величайшими предосторожностями вытащил он удивительные ткани с этими дивными узорами. Подлинная пышная роскошь. В Могадоре всегда ценились роскошь и богатство, заверил меня Жозеф. Он показал мне три вещи: юбку, кружевной головной убор и рубашку. На всех вещах были вытканы крошечные цветочки, вышитые так филигранно, что казались объемными, трехмерными.

Когда-то, в стародавние времена, прибыли они в Могадор с добычей — пиратским кораблем. Много веков с величайшей осторожностью передавались эти дивные вещи из рук в руки, от одной семьи, жившей в портовых кварталах, к другой. И ни следа порчи или износа не обнаруживали. Не было ни малейшего сомнения, что они обладают магической силой, наполнены баракой. Их называли «кафтаном Писарро». Ходила легенда, будто его обобрали до нитки и ограбили могадорские буканьеры, когда повстречали великого конкистадора в открытом море, — тот возвращался из Перу на корабле, доверху нагруженном несметными сокровищами индейцев. С давних пор Могадор — хорошо укрепленный форт с толстыми непробиваемыми стенами — служил тихой гаванью и прибежищем морским разбойникам, среди которых самыми знаменитыми слыли пираты из Сале́, выходцы из Андалусии. Грабили они по большей части испанские корабли, что бороздили Атлантический океан и направлялись к Канарским островам. Пиратство считалось доходным и весьма почетным промыслом, находилось в самом расцвете, к тому же его всемерно поддерживали богатые местные купцы и городская знать. Местные буканьеры могли соперничать даже с португальскими пиратами и прославленными разбойниками ее величества королевы Британии.