Тайны Торнвуда - [3]

С того самого момента, как я узнала о смерти Тони от общего друга, я не переставала размышлять на ту же тему. Гадать, почему Тони, приверженец мира, любви и доброй воли для всех, предпочел так ужасно закончить свою жизнь и любившим его людям оставить в наследство опустошение.

К моему удивлению, Кэрол схватила меня за запястье.

– Почему он это сделал, Одри? Как мог он поступить настолько эгоистично?

Внезапный пыл ее слов поразил меня. Я не успела найти утешительных слов – ни для себя, ни для Кэрол, – но она продолжила, впиваясь пальцами в мою руку:

– Ты всегда была так близка с ним… вначале в любом случае. Он никогда тебе не говорил о полученной в детстве травме, о чем-нибудь, что могло вернуться и мучить его? Никогда не болел, когда вы жили вместе? Он ничего не принимал? Во всяком случае, мне об этом ничего не известно, но он мог оберегать меня. А вдруг тут замешана другая женщина? Ах, Одри, с какой стороны я на это ни смотрю, не вижу в его поступке смысла.

У нее был затравленный взгляд, слегка покрасневшие глаза, кожа вокруг рта побелела. Я поняла, о чем она говорит: внешне Тони казался слишком уравновешенным, чтобы поддаться депрессии или жалости к самому себе. Однако же я не могла не вспомнить годы нашей совместной жизни – счастливые дни очень часто омрачались повторявшимися ночными кошмарами Тони, резкой сменой его настроения, периодами угрюмого молчания. Его почти маниакальным ужасом перед насилием, кровью. И его страстной ненавистью к любому огнестрельному оружию.

– Тони никогда не говорил о своем прошлом, – сказала я. – Какие бы тайны он ни хранил, он хранил их и от меня.

Кэрол отвела взгляд.

– Знаешь, Одри, если бы мы познакомились при иных обстоятельствах, то могли бы подружиться.

Я натянуто улыбнулась, понимая, что в ней говорит горе. Мы с Кэрол Джармен слишком разные и по отношению друг к другу можем быть только чужими людьми. Мы вращаемся в разных кругах, вышли из разных миров. Она была сдержанной, элегантной, красивой и наслаждалась образом жизни, о котором я могла только мечтать. Если бы не Тони, наши дорожки никогда бы не пересеклись.

Из висевшей на плече сумки Кэрол достала маленький, завернутый в ткань пакет.

– Вот что было среди его вещей. Я подумала, что ты захотела бы это иметь.

Я сразу же узнала шарф, который Тони привез из поездки в Италию, когда в первый раз летал на Венецианскую биеннале. В него было завернуто стеклянное пресс-папье из Мурано с замурованной в середине бабочкой цвета электрик.

– Спасибо.

Я ощутила прилив тепла. Сжав этот прохладный твердый предмет, я перенеслась в те дни, когда мы с Тони были счастливы.

– Возможно, больше мы не увидимся, – сказала Кэрол, – поэтому лучше ты услышишь это сейчас от меня, а не от адвоката.

Я оторвала взгляд от пресс-папье, все еще взволнованная радостными, но с оттенком горечи воспоминаниями.

– Услышу от тебя?..

– Тони оставил распоряжение о продаже дома в Альберт-Парке. Мне очень неприятно это говорить, Одри, но тебе придется освободить его в течение двадцати восьми дней. Я не стану выгонять вас, если вам потребуется больше времени… но мне бы хотелось как можно скорее его немного обновить и выставить на продажу.

Эта новость меня огорошила.

– В течение двадцати восьми дней?

– Не волнуйся. Тони даже не думал оставлять вас бездомными. Вы с Бронвен будете хорошо обеспечены, – загадочно добавила она. Вроде бы хотела сказать что-то еще, но лишь быстро пожала мою руку, потом круто повернулась и заспешила вниз по склону холма.

Когда Кэрол спустилась, друзья собрались вокруг нее; некоторые из них украдкой взглянули на меня. Затем ее торопливо сопроводили к веренице ожидавших автомобилей, где она нырнула в блестящий «Мерседес» и уехала.

Двадцать восемь дней.

Я крепко сжала пресс-папье. Тони никогда не рассказывал мне о своем прошлом, и его упрямое нежелание говорить о нем всегда обижало, словно он не считал меня достойной своего доверия. Теперь, сердито глядя на вершину холма, я ощутила груз обиды из-за его молчания, бередя во мне все старые сомнения и неуверенность. В тот момент мне ничего так не хотелось, как вернуться на холм и швырнуть пресс-папье в могилу – в качестве последнего горького прощания. Но снова пошел дождь. Земля промокла, и склон казался скользким.

Я сунула сверток в карман. При жизни Тони не принес мне ничего, кроме проблем; теперь, когда он умер, я не собиралась предоставлять ему такую же возможность. У «Селики» меня уже ждала дочь. Я пообещала это себе.

* * *

В других частях страны сентябрь возвещал начало весны. Здесь, в Мельбурне, он воспринимался окончанием зимы. Неделями льющий дождь, промозглые ночи и утра. Бесконечные серые небеса. Бывали дни – как сегодня, – когда казалось, что эта однообразная, мрачная пытка никогда не закончится.

В Альберт-Парке, популярном историческом пригороде, где мы жили, было как будто даже холоднее и противнее, чем во всех других районах. После похорон Тони мы были в подавленном настроении. Дрожа от холода, проследовали через парадные ворота и двор в дом. Внутри нас встретила тьма. Я прошла по дому, включая отопление и свет, пока весь он не засиял. От супа и тоста Бронвен отказалась, но слонялась по кухне, пока я готовила ей кружку горячего шоколадного напитка. Потом она скрылась в своей комнате.