Тайны Старого и Нового света. Заговоры. Интриги. Мистификации - [153]

В церковных кругах, в частности среди иезуитов, тоже стали опасаться, как бы «дело Дрейфуса» не превратилось в бумеранг, который ударит по клерикализму, и пытались поэтому нащупать почву для соглашения с дрейфусарами.

Начались всевозможные передвижки и тайные сделки среди различных группировок дрейфусаров и антидрейфусаров, многие из них по беспринципности и карьеризму вполне стоили друг друга. 25 июня 1899 года был образован кабинет Вальдека-Руссо, именовавший себя правительством «защиты Республики». В него наряду с военным министром Галиффе — одним из палачей Парижской коммуны — впервые вошел реформистски настроенный социалист Мильеран. «Казус Мильерана», как хорошо известно, вызвал острую дискуссию не только во французском, но и в международном социалистическом движении.

Суд и «дело»

И вот наконец 7 августа 1899 года открылись заседания военного суда в Ренне, куда Дрейфуса доставили с Чертова острова. «Он выглядит стариком, стариком в 39 лет», — писал корреспондент «Таймс».

Накануне процесса националистическая пресса при содействии Мерсье продолжала распространять ложь, что у генерального штаба имеются неопровержимые улики против Дрейфуса, но их нельзя предъявить без риска вызвать европейскую войну, что «бордеро», написанное Дрейфусом, имело пометки Вильгельма II и поэтому его пришлось вернуть немецкому послу, сделав фотоснимок документа, а потом — вероятно, с помощью Эстергази — снять еще копию с этой бумаги и предъявить суду в 1894 году. (Сам Мерсье позднее, не осмеливаясь прямо повторять эту исходившую от него нелепость, не отрицал возможность такой «гипотезы».) Старая система доказательств рассыпалась — постепенно создавалась новая, также основанная на подлогах и фальшивках.

Процесс велся с откровенным пристрастием. Генералы и офицеры, выступавшие свидетелями, ежедневно держали совет, распределяя задания. Другие офицеры — члены военного трибунала — прилагали немалые усилия для претворения этих планов в жизнь. Суд ставил всяческие рогатки защите. Чуть ли не третируемые генералами, семеро судей являли собой жалкое зрелище. Один русский наблюдатель написал с процесса: «Меня лишь поразила эта банальность военных фигур в противоположность исключительной ответственности, которая выпала на их долю в этом деле. Как в тумане мелькают среди до смешного грозного аппарата военного суда — всех этих касок, штыков и шпаг, возгласов: „На плечо-о-о!“ и „На к-краул!“ — курьезная голова прокурора, напоминавшего большого индюка, страшные седые усы председателя суда…» Прокурор майор Карьер выглядел просто ординарцем «свидетеля» — генерала Мерсье.

«— Карьер! — раздавался вдруг грозный генеральский окрик.

— Мой генерал…

— Почему вы разрешаете защите так себя вести?

— Но я не могу вмешиваться…

— Надо всегда вмешиваться!»

Ряд свидетелей-офицеров теперь, в Ренне, повинуясь дирижерской палочке генералитета, показывали прямо противоположное тому, что говорили ранее. Военные пытались бросить тень на все действия Пикара, обвиняя его в подлогах, которые столь обильно фабриковал генеральный штаб. Генерал Роже, холеный шестидесятилетний жуир, сидевший по правую руку Мерсье, то пытался запугать, сбить с толку свидетелей зашиты, то сам старался сплести новую сеть лжи, куда был бы затянут обвиняемый. Или еще один генерал, Делуа, нескладный, худощавый, на коротких ножках, с плешивой головой в форме редьки, старавшийся, панибратствуя с судьями, убедить их в том, что выдать секреты «бордеро» мог только артиллерист Дрейфус.

Еще до открытия процесса Мерсье громогласно объявил, что он на этот раз скажет абсолютно все. Это «все» на деле оказалось более чем легковесным. Генерал не смог изобрести ничего более остроумного, чем объявить поддельными все документы, сличение которых с «бордеро» выявило, что его автором был Эстергази. Письмо с фразой «эта каналья D.», конечно, относится к Дрейфусу. Бывший военный министр пустился на такой подлог, на который не рискнул никто из его коллег. Он объявил, что в 1894 году окончательно убедился в виновности Дрейфуса после прочтения документа, касающегося железных дорог. Ложь была особенно грубой, так как эта бумага написана в марте 1895 года, когда Дрейфус уже был на Чертовом острове, и лишь благодаря фальсификации, совершенной Анри, отнесена к весне 1894 года. Мерсье уверял, будто из-за захваченных тайных документов, уличавших Дрейфуса в шпионаже, в начале 1895 года Германия грозила войной (Казимир Перье, бывший в 1895 году президентом, опроверг это и уличил генерала во лжи). Даже крайне правая газета «Autorite» 15 августа писала с горечью: «Если нет другой амуниции, не стоит инсценировать такие процессы».

Не лучшей фигурой был генерал Буадефр, ссылавшийся на показания Лебрена-Рено.

Обжегшись на письменных фальшивках, генералы сделали другой ход в надежде, что его труднее будет разоблачить. Был подготовлен целый парад сознательных или бессознательных лжесвидетелей. Одни уверяли, что Дрейфус подозрительно долго засиживался на работе — разве это не доказательство, что он снимал копии с секретных документов для Шварцкоппена? Оставались неясными мотивы, побудившие богатого капитана торговать военными секретами. Отыскали свидетелей, которые видели Дрейфуса игравшим в карты (потом было доказано, что его спутали с однофамильцем). Конечно, это не опровергало, что он в 1894 году по-прежнему владел крупным состоянием, но все же… Были разысканы лица, уверявшие, что Дрейфус проявлял «антинациональные» чувства, говорил, что эльзасцам лучше под германским управлением, чем под французским. Собранные с таким трудом «показания» свидетельствовали, скорее, о невиновности Дрейфуса. Ведь будь капитан действительно германским шпионом, он, конечно, поостерегся бы открыто выражать свои антифранцузские настроения. (Даже Эстергази совершил такую оплошность лишь однажды, да и то задолго до поступления на службу к Шварцкоппену.) Дрейфуса якобы видели в обществе немецких офицеров не то в Брюсселе, не то в Эльзасе, не то и здесь и там. Много усилий было приложено, в частности, теми же Мерсье и Кавеньяком, чтобы доказать, будто Дрейфус обладал сведениями, перечисленными в «бордеро», а Эстергази, не будучи офицером генерального штаба, не мог их знать. Эти доводы не доказывали ничего, если учесть связи Эстергази среди генштабистов и то, что он мог действовать с чьей-то помощью (как он сам это и признавал). Эксперты по-прежнему расходились во мнениях, кем было написано «бордеро».