Тайны и герои Века - [48]

Старая дева, огорошенный уликами, увидя потерю бриллиантов и, вероятно, поверив в признание дядюшки и брата, счел невыгодным для себя далее запираться и, взяв истеричный тон, принес повинную. Со свойственной ему экспансивностью он, потеряв всякое чувство меры, принялся за самобичевание, не только осыпая себя самыми презрительными эпитетами и ругательствами, но и судорожно вырывая клочья волос из своей и без того не пышной белобрысой шевелюры. Во все время рассказа он проливал покаянные слезы, однажды чуть не схватил меня за рукав и не поцеловал со словами: «Едемте, едемте, господин начальник, скорее, отрывайте все закопанное, возвращайте имущество графу, не щадите нас, подлецов, иродов, мошенников! Так нам и надо, туда нам и дорога! Спасибо вам, господин начальник!»

Не желая терять возбужденного настроения Старой девы и боясь, как бы не изменил он своего решения, я тотчас же по телефону заручился паровозом и теплушкой и, взяв четырех агентов, в обществе Отто Витнеса выехал по его указанию на станцию Хинденберг. Здесь в лесу недалеко от станции он привел нас к какому-то кусту и сказал: «Здесь».

Много мы ломов и лопат разбили, но в конце концов разбросали уже изрядно подмерзшую землю и откопали большую крупную коробку из-под ланбриновского монпансье. В ней оказались в трубочку свернутые процентные бумаги, а на дне ее — два браслета с пустыми гнездами от камней. Камни эти Старая дева успел продать во время поездки в Петербург. Тут же рядом с жестянкой Ланбрина, в папиросной коробке, лежали записная книжечка графини с миниатюрой и часики. К сожалению, ударом лопаты был отколот краюшек миниатюры и разбиты часы.

От этого куста Старая дева, ориентируясь по отметкам на деревьях, ветвям и прочим, одному ему известным приметам, повел нас дальше к следующему тайнику.

Таких тайников оказалось штук десять, разбросанных на нескольких десятинах земли. Остается только удивляться, как это Витнес не перепутал топографии местности.

Все похищенное было найдено, но, к сожалению, часть в исковерканном виде. Так, огромные серебряные блюда были разрублены на части, очевидно, для большего удобства при сокрытии.

Мои предположения относительно самого процесса кражи вполне подтвердились. По признанию обвиняемых, дело происходило так: два брата Витнеса пробрались ночью в сад и, подойдя к стеклянной веранде, были нагружены ценной поклажей, сделанной им дядюшкой их, управляющим Мейером, который сам открыл дверь террасы ключами графа, взятыми из письменного стола. Ими же он открыл и несгораемый шкаф, из которого извлек ценности. Братья в несколько приемов перенесли поклажу от веранды к озеру, нагрузили лодку и, сняв цепь с замка опять-таки данным им Мейером ключом, переплыли на противоположный берег озера и взвалили все на поджидавшую их телегу. Один из них повез добычу, другой вернулся, привел замок лодки в прежний вид и отнес ключи поджидавшему его дядюшке, после чего последний, задвинув два засова и заперев веранду, вернулся в свои комнаты и лег спать как ни в чем не бывало.

Все найденные вещи я отправил графу со своими старыми верными помощниками. Курьезно при этом отметить, что карикатурно скупой нрав графа изменил на этот раз своему хозяину. Обокраденный граф, получив все похищенные драгоценности обратно, расщедрился и на радостях дал моим помощникам гривенник на чай.

Не менее своеобразную психологию проявил граф и по отношению к Мейру. Он принялся хлопотать за него, пытался всячески смягчить его участь.

Сам Мейер не обнаружил особого раскаяния и, будучи давно уже очарованным графиней, с ненавистью и раздражением отзывался о виновнике постигшей его беды!

Ну как тут не сказать после этого, что благодарность людская есть слово пустое.

На грани безумия

В один из ярких весенних дней, каковыми не изобилует наш хмурый Петроград, я жадно тянулся к Летнему саду — к этому чуть ли не единственному свежему оазису, затерявшемуся в душной столичной пустыне. Только что распустившиеся липы наполняли воздух бодрящим ароматом, ярко-изумрудные клейкие еще листочки блестели на солнце, и земля в их тени напоминала расстеленные в изобилии шкуры жирафов; пучки свежей, тонко пахнущей травы прорывались из черной, жирной земли; пруд, разбухший от весенних вод, отражал своей зеркальной поверхностью светло-изумрудное небо, то проплывет в этом зеркале перистое облако, то промелькнет озабоченный грач, тут же неподалеку воткнувшийся в вершину столетней липы… Особо режущим нервы звуком врывался в эту почти деревенскую идиллию металлический визг трамвайных колес на закруглениях у Марсова поля да пронзительные свистки финляндских пароходиков, бегающих по Неве и Фонтанке.

Я свернул с главной аллеи и стал огибать пруд. Вдруг мое внимание остановилось на господине, сидевшем на одной из скамеек и, видимо, с наслаждением гревшемся на весеннем солнышке. Это был мужчина лет тридцати пяти, красивый, элегантно одетый, с чрезвычайно симпатичным и открытым выражением лица. Вся его поза выражала блаженство, по лицу пробегала светлая, счастливая улыбка, две пуговицы его жилета на животе были расстегнуты, очевидно, для пущего удобства. И мне послышалось даже чуть ли ни мурлыканье какой-то песенки, исходящее из уст этого, всем на свете довольного человека. Меня безотчетно потянуло к этой радостной фигуре, и я присел на ту же скамейку.